Дэн отвернулся к окну, а Борис переключился на меня:

– Кстати, еще вспомнил из Одинокого!

– Ну? – Я не против разнообразить ожидание отъезда.

Перед тем как декламировать, Борис кашлянул, слегка закатил глаза. В это время в кабину влез водитель, завел мотор…

Пищи сладкой, пищи вкусной

Даруй мне, судьба моя, —

И любой поступок гнусный

Совершу за пищу я.

В сердце чистое нагажу,

Крылья мыслям остригу,

Совершу грабеж и кражу,

Пятки вылижу врагу.

Я свернусь бараньим рогом

И на брюхе поползу…

– Быдляцкое, – перебил, повернулся от окна Дэн. – Мускат, ты же, помню, ненавидел быдло больше всего, а теперь…

– Это не быдляцкое! – Борис закипятился, голос его стал визгливым и быстрым. – Быдло не пишет таких стихов. Оно вообще молчит, а вякает только в стаде. А эти стихи – откровение индивида! Экзистенциальный кошмар!

– Дерьмовые стихи. – Дэн уперся.

– Зато честные, – сказал я. – Я б тоже такие написать не отказался.

– Ах-ха-ха! – захлебнулся Дэн в хохоте. – Вот Хронышу как раз они подходят! У него как раз об этом все мысли: выжрать, пожрать и свалиться.

– Ну уж ты у нас интеллигент чистоганный!..

Автобус вроде только начал свой рейс и уже, заметили, оказался среди полей.

– Э, а когда Комсомольская площадь? – забеспокоился Дэн.

– Уж проехали, – ответила одна из пассажирок.

– Да что за непруха!..

Мы тут же рванули к выходу, стали жать на кнопку, что в панели над дверью. Водитель не реагировал, гнал автобус под гору, прочь из Можайска черт знает куда.

– Скажите там, чтоб остановил! – заорал я кондукторше.

Та спокойно ответила:

– Сейчас остановка будет, выйдете.

– С твоими приколами, Мускатыш, вечно в дерьмо вляпываешься, – пробурчал Дэн, когда мы оказались на свободе.

– Да кто б вякал! Кто нас вообще сюда затащил!..

– Да иди ты в жопу, урод!

– Ладно, хорош, – как мог, стал тушить я их перебранку, – пошли, до праздника недалеко.

Гуськом, между проезжей частью и кюветом, двинулись обратно к Можайску. Навстречу нам то и дело проносились на бешеной скорости самосвалы «КамАЗы».

– Суки, еще собьют, – жался ближе к кювету Борис; его, видимо, все еще жгла дэновская фраза, что этот Одинокий – быдляцкий поэт, и Борис продолжил доказывать обратное: – Он в десятые годы одним из самых модных был, писал стихи крайне эстетские. Ну, муру, по большому счету… А потом понял… Это же, это крик человека, до предела уставшего от нищеты. От тотальной нищеты! Все в ней пребывают, только большинство скрывают ее, брыкаются, пытаясь закормить ее хренью духовных ценностей, а единицы честно говорят… Одинокий сказал вот, один из немногих взял и сказал. Крикнул, показал свои язвы, которые есть у всех. Но все их гримируют, прячут одежонкой…

– А ты гримируешь? – язвительно спрашивает Дэн.

Борис вздыхает:

– Приходится… Мой идеал – анархия, голый индивид на голой земле, но это несбыточно. Все мы рабы государства, пешки… Вот я. Я получаю в месяц три с половиной штуки. Если бы не снимал квартиру, было б вообще неплохо. Но какой ценой я имею эти три с половиной штуки?.. Каждый день я вынужден сидеть и рассказывать всем подряд, петь о красотах Египта, Кипра, где сам никогда не был. Я выучил все курорты, отели, знаю, где как кормят, где какой вид из окна. Я должен стараться изо всех сил, чтобы клиент раскошелился. И как бы я ни старался, лишь один из пяти клюет и выкладывает башли, а четверо послушают и уходят. За день бывает человек двадцать… И перед всеми я распинаюсь, всем улыбаюсь… И так везде, на любой работе. Любой человек торгует собой, стремится продаться дороже… Как раз как у Одинокого:

Все на месте, все за делом,

И торгует всяк собой:

Проститутка – статным телом,

Я – талантом и душой.

Дэн снова подкалывает:

– Да какой у тебя талант? Все потерял.

– Ха! А думаешь, легко человека развести на полштуки баксов?! Знаешь, как надо расстилаться, чтоб он согласился? – Замолчав на минуту, пропуская ревущий самосвал, Борис опять перешел на тему быдла: – А быдло… Рабочие, вот это – быдло. Они мне всегда напоминают алкашей, которые по пьяни отморозили пальцы себе, стали инвалидами и злятся. Так же и эти – мозгов ни на что не хватает больше, чем работать физически, а еще и вякают: условия нам создавайте, денег давайте больше. А пойти туда, где нормально платят, но мозгами надо шевелить, – на это как раз у них мозгов-то и нет. Тогда вот пусть и не вякают…

– Как бы ты без них жил? – спрашиваю. – Они же все материальное производят, кормят тебя, говно твое убирают.

– Да пускай существуют, пускай! Но нельзя их допускать до состояния морлоков… Помните, у Уэллса?.. Не хочешь на заводе пахать – мотай в другое место, а не можешь мотать – рот закрой… Вот моя позиция.

Дорога пошла в гору, говорить стало трудно. Борис заткнулся.

Воздух посвежел, солнце сбавляло свою активность, когда мы в конце концов закончили поиски центра Можайска и могли приступить к активному отдыху.

– Прикиньте – поистине центр! – с ироническим изумлением воскликнул Дэн. – Тут тебе и гостиница, и Дом культуры, и всевозможные кабаки, и памятники, и тюрьма вот, и церковь. Все под боком. Из церкви в кабак, из кабака в тюрьму…

– У нас в Минусинске тоже почти все в центре. Ну, кроме тюрьмы, – вспомнил я.

Первым делом решили проверить, как тут с цивильной выпивкой. Не пить пока, а просто ознакомиться.

Комсомольская площадь – довольно живописное место, если бы не тюрьма с краю и какая-то то ли стройка, то ли заводик за забором из железобетонных плит, откуда поминутно выезжали «КамАЗы»…

Окружавшие площадь здания в основном невысокие, этажа два-три, каменные, по возрасту – времен Обломова. Среди них кое– где – свежие кафе, бары, круглосуточные магазины.

Нам приглянулся бар «Бородино», уютный и недорогой. Борис собрался было выпить наконец-то водочки, но Дэн таинственно предупредил:

– У меня есть лучший вариант, чем батл «Кристалла». Пойдем в спокойное место.

Чуть в стороне от площади – церковь. Не особенно грандиозная, но все-таки притягивающая к себе…. Шагали к ней под непрерывные вопросы Бориса:

– Синь, что у тебя есть? А? Да погоди ты, затрахал!.. Зачем мы туда премся? Ты можешь ответить, скотина?! Ну, Синь?..

В ответ тот упорно молчал.

Прочитали табличку возле ворот: «Ново– Никольский собор. Возведен в 1779–1812 гг.»