– У каждого свой способ. У меня – такой. Уж кто-кто, а ты, как мне казалось, должна была привыкнуть к этому уже давно.

– Скажи-ка мне, как ты думаешь, почему мы в итоге развелись два раза? Первый раз была моя инициатива, второй раз твоя, но мы оба знаем, что причиной всему служили твое упрямство и замкнутость в те моменты, когда нельзя уходить в себя. Сколько раз я пыталась достучаться до тебя в трудный момент, а ты стену ставил, из-за чего, между прочим, дорогой мой, потом же и сам удивлялся, что я в стороне осталась. Наша работа крайне стрессовая, вроде бы мы понимали друг друга, но знаешь, что? Это давно уже прошло. Я люблю тебя, и я знаю, что ты любишь меня, но мы не научились доверять друг другу так, как никому другому! – Мойра выдохнула, отпуская редкий надрыв такой силы, Наваро же смиренно слушал невероятно уверенную и сильную речь, ненавидя себя за слабость быть откровенным с ней.

– Мы развелись, потому что оба привыкли быть главными и все контролировать. Упрямцы, да и только. Думаю, если бы ты…

– Ты серьезно сейчас хочешь начать этот разговор?

– Вот опять! Я пытаюсь… высказаться, а ты упрекаешь меня, хотя сама минуту назад обвиняла в закрытости.

Мойра многозначительно посмотрела на Наваро и, встретив его непоколебимость, решила дать слово, несколько показательно ослабив хватку и как бы надменно дав возможность высказать свою позицию.

– Знаешь, многих бы взбесило это твое отношение, которое из тебя сейчас прям светится, но не меня. Для меня это даже мило, так что много не думай там у себя в головушке.

– Я думаю, что для человека, который несколько часов назад говорил мне, что хочет наконец-то все же создать семью и остепениться, ты не просто ничего не делаешь для этого – ты не даешь мне сделать шаг в эту сторону. Да, погибли твои друзья, это ужасно, и мы скорбим. Так вот, как раз в такие моменты закрываться нельзя, уж точно не от меня. Да тебе больно, ты чувствуешь вину и…

– Не чувствую.

Мойру удивил ответ. Наваро же смотрел на нее с некоторым видом разочарования в самом себе.

– Самое раздражающее – то, что я не знаю, правильно ли это. Но правда в том, что вернись я обратно, поступил бы так же. – Лицо Мойры изменилось, броня спала, она вновь проявила тонкое сочувствие. – Наверное, даже хорошо, что Октавия меня отсылает, – будет время подумать.

– Я понимаю тебя. Но разве это плохо? То, в каких мы тут условиях, то, с чем мы имеем дело, – это все накладывает определенную ответственность, а значит, и цену. Если кто-то из моих пациентов погибает, то я же не убиваюсь до мук и страданий. Это не значит, что плевать. Опыт так и набирается.

– Раньше я сожалел. Уже после всех действий, по итогу, я всегда прокручивал все в голове из-за желания более не совершать ошибки, а теперь… я уже не хочу это делать. Мне незачем это делать, потому что… – Наваро хотел добавить, что, пока жива она, Мойра, нет смысла о чем-то жалеть. Но говорить он этого не стал по разным причинам, разобраться с которыми ему еще предстоит. – Потому что я понимаю, что это наименьшая жертва. Раньше такого не было. Такой пустоты и наплевательства – не было.

– Поверишь, если я скажу, что это не значит, что ты плохой человек? – Наваро скромно улыбнулся, позволяя ей наконец проявить заботу. – Возможно, потом тебя накроет, а возможно, и нет. Но только в любом из этих вариантов нет окончания твоей жизни, как и карьеры. Ты человек, а мы несовершенны. Я, между прочим, сама не железная. Приходится уживаться с мыслями о том, какой ужас может всех нас настигнуть, если что-то пойдет не так, и надеюсь, что мне не придется принимать сложные решения. Но если все же тот момент настанет, то я сделаю это и не буду жалеть. Ты вообще знаешь, почему я не хотела детей во втором браке? Потому что не хотела, чтобы ребенок рос, видя тех же родителей, которых видела я. Как-то уж так вышло, что в определенный момент я в нас с тобой увидела свою родню, и мне стало от этого тошно. Я всегда думала, что лучше, чем они, но, видимо, пошла в мать и выбрала того, кто похож на моего циника отца. Только я не хотела верить в это – и не хочу по сей день.

Ей было трудно это говорить, Наваро даже взял ее за руки, поддерживая в такой редкий момент слабости.

– Ты – не твоя мать, слышишь? Это не так. Ты сильная, умная и добрая, в какой-то степени я даже равняюсь на тебя. И никогда не думай, что ты будешь плохой матерью, никогда!

– Спасибо. Мы уже много раз пытались, но не получилось. Значит, надо что-то менять, иначе все было и будет напрасно. Я не хочу, чтобы между нами были секреты и впредь! И то, что тебя гложет, – мы с этим разберемся вместе, ясно?

– Когда вернусь и закончим со всем этим, нас ждет куда больше работы, чем сейчас, если подумать, – постарался закончить Наваро более позитивно, чему Мойра не без энтузиазма поддалась.

– Да, так что у тебя, возможно, последний шанс соскочить, а то потом не жалуйся. И смотри там, к Свете не приставай – то, что ты не женат, не значит, что можно гулять налево и право.

– Очень смешно, я и забыл, какая ты бываешь шутница.

Наваро уже крепче обхватил ее и поцеловал. Каким бы успешным им ни казалось преодоление труднейшего первого шага к воссоединению, каждый так и не раскрыл своего безумного страха перед неудачей всей этой затеи.

– Можешь сказать Атии, – заботливо начал Наваро, все держа Мойру в объятиях, – что Хью пусть и был тем еще фруктом, но она ему действительно нравилась, это я точно знаю.

– Да, конечно. – Мойра отлично все понимала. – Семье Клима пока ничего не скажем?

– Составь письмо, пожалуйста, прежде чем отправить, узнай у Октавии, тут она начальник.

– Раз уж ты летишь со Светой, – объятия расцепились, но они еще держались за руки, – было бы здорово между делом разузнать у нее больше подробностей. Ты и так знаешь, о чем. Не хочется и дальше жертв из-за умалчивания и сокрытия очередных тайн. Мы должны быть начеку.

– Посмотрим. Не хочу сейчас загадывать – но да, она явно что-то еще скрывает, с этим не поспоришь. Я больше всего боюсь, что это может аукнуться вам тут, пока меня нет. Так что, пожалуйста, будь внимательна, не рискуй лишний раз. Вектор огромный, там чего только может не быть, а неизвестность – главный наш враг.

Утолив голод, вцепляясь зубами в небольшие, но единственные куски мяса, и восполнив жидкость благодаря содержимому в найденных существах, первым делом захотелось спать – причем так легко и естественно, словно это лучший момент в непродолжительной жизни. Погрузившись в состав утробы, получилось согреться, все же та была довольно тепла, да и невероятно приятна, благодаря чему глаза сами стали закрываться, а тело – беспроблемно расслабляться. Голова была почти погружена, лишь нос и рот остались на поверхности как способ поддержки дыхания, причем все это было не через строгий контроль, за которым тенью таится страх, а вполне инстинктивно, даря странное чувство удовлетворения собственным существованием. Образы мелькали слишком разные, обрывчатые и почти несвязные, хотя можно ли вообще увидеть своего рода систему в хаосе, заставившем в итоге из-за непонимания так называемого сна почти в крике подняться из ванны, размахивая руками? Было тяжело дышать, голова болела, казалось, все это не более чем плохой сон. Но мысли о странной и тесной связи между сценами перед глазами и тем, в каких условиях происходит ныне существование, не отпускали еще долго. Выбравшись из ванны, которая была еще и спальней, он тянул руки, чтобы ощупать все вокруг, каждый метр пола и стен, словно ища ответ на пока еще не заданный вопрос, который с каждой минутой лишь чуть-чуть прорастает, да и то все очень смешанно. Одна стена была самой ровной, прямо напротив места рождения, туда как раз бил единственный, самый большой луч из-под пола, сквозь биологическую поверхность. Поначалу заметить увиденное было сложно, и уж тем более различать одно и другое, подчеркивая машинально ту или иную разницу в структуре, глубине, цвете, размере и прочих параметрах взор пока мог с трудом. Но все же это случилось, что вызвало интерес на очень продолжительное время. Там, шириной в метр и такой же высотой, были символы, абсолютно неизвестные пытающемуся понять их уму, состоящие из ровных и кривых линий небольших размеров. Содержание было неизвестно, как и суть существования здесь и сейчас, но кое-какие плоды эта находка все же принесла, причем на первый взгляд совершенно не связанные с тайными символами. Рассматривая их под разными углами, порой почти вплотную приглядываясь к тому или иному месту, и внимание привлекло некоторое отличие той стены, что справа, от всех остальных. Углубленная, с непонятным врезом посередине, будто бы этот кусок стены имеет иное назначение, нежели все остальные поверхности. И вот тут, опять же неожиданно, медленно и естественно проснулась мышечная память. Взглянув на ладонь и пальцы, пришлось найти то место, куда они тянулись, не отдавая отчет остальному телу. Там была панель для открытия створок двери, что почти с болью пробудилось не просто в понимании, а именно в памяти, как веревочка из колючей проволоки, по которой надо ползти, чтобы добраться до главной мысли… или идеи, чего-то важного и почти жизненно необходимого! Упав на колени, держась руками за раскаленную от мыслей голову, пришлось с болью в горле кричать в помощь трудному пути сквозь ужасные всплески в памяти. Это продлилось вроде бы недолго, но остаточный эффект вынуждал еще какое-то время сидеть и трястись, плакать и всхлипывать от действительно осознанного страха. Страха тут и умереть, когда жизнь только вернулась в руки. Голод опять намекнул о своем наличии, холод не отстал от своего собрата, а окончательно подстегнуло к главному выводу, определившему всю дальнейшую жизнь, одиночество, которого не должно быть, потому что есть те, кого хочется видеть рядом, с кем быть рядом, но тут их нет. Вывод напросился сам – уходить отсюда, чтобы вернуться к кому-то самому близкому и важному, отсутствие которого или даже которых приносит самую ужасную боль, перекрывающую и голод, и холод.