Она вздыхает. Не уходит.

– Ленка, знаешь, кто твой сапог тогда стырил?

Молчу. Теперь-то какая разница, сто лет прошло. Теперь мне плевать. Ты бы лучше ушла, не мешала.

Но Машка не унимается:

– Это я, – выдыхает она тихо, и помолчав, продолжает, – позавидовала. Ты не такая была, как мы. Другая. От тебя булочками пахло, домом. Я всегда думала, что дом должен пахнуть булочками. Ты словно в коконе была. Намотала на себя дом, уют, тепло, мамины руки, папино: «Молодец, дочка!» и притащила в нашу казарму. Завидно стало. Я твой сапог хвать и к бакам мусорным. Тем, что возле служебного входа на кухню. Ну и выбросила. Ты так убивалась ночью, скулила, как щенок раненый. Мне стыдно стало. Я утром метнулась, думала вытащу сапог из помойки, верну. А баки уже вывезли. Пустые стоят. Ну я и…

И ты отдала мне свои карандаши. Эх, Африка, подруженция моя закадычная. Ты не карандаши, ты мне себя отдала. Подарила. Это больше, чем мой несчастный сапог.

Сажусь и молча обнимаю Машку, утыкаюсь искалеченной мордой в ее шею, в патлатую черную гриву. Она шморкает носом, всхлипывает.

– Ничего, Маш, хрен с ним, с сапогом, всё равно я из него выросла. Ты иди. Всё хорошо.

Всё хорошо. Смешно. Хорошо не будет никогда. Тупо уставившись в стену, я хоронила свою мечту. Это была долгая, закольцованная тризна. И из этого кольца мне было не вырваться. С перечеркнутым шрамами лицом, без двух верхних зубов, с левым глазом, почти утопленным в красном рубце века, я не имела права даже мечтать о какой-то там любви. Ничего не будет – ни любви, ни семьи, ни жизни.

Я – урод!

Я собиралась умереть. Уроды не должны жить.

Последний раз я смотрела в зеркало в больнице. Операции и перевязки остались позади, все заросло, и с меня сняли бинты. Медсестра со словами: «Могло быть и хуже», – подсунула мне круглое зеркальце размером с чайное блюдечко. Чудовище, глянувшее сквозь стекло, ощерилось беззубой пастью, и я в ужасе закричала, швырнув зеркало на кафель пола. Осколки разбежались у меня под ногами. Из каждого ухмылялась страшная морда. Одна, вторая, третья…

Все мои лица.

Сколько можно лежать, свернувшись клубком в детдомовской койке? Сколько я провалялась, пережевывая свои несчастья? Для меня тянулась одна сплошная ночь. Утро не наступит. Завтра не придет никогда.

На край кровати присела директриса. Её давнее прозвище, придуманное до нас в старом детдоме, где она работала, и переехавшее с воспитанниками в новый – Броненосец. Была она теткой корпулентной и громкой. Могла через весь длинный коридор отпистонить басом за какую-нибудь провинность и за вежливым тихим словом в карман вовсе не лазала. Только вырастая, мы меняли свое отношение к ней со страха на уважение и даже, пожалуй, на некий суррогат любви. За броней мощной груди и пушечными залпами ора прятала она большое доброе сердце, куда помещались мы все, все детдомовские без деления на хороших и плохих.

– Значит так, Лейкина, – бабахнуло носовое орудие Броненосца, – в школе тебе оценки за последнюю четверть выставят и аттестат закроют. А ЕГЭ сдавать будешь отдельно. Осенью подашь заявление.

Мне фиолетово. Какое ЕГЭ? Зачем? Жизнь кончена.

– А пока время есть, – заворчали бортовые пушки, – мы займёмся твоим лицом.

По-прежнему упершись лбом в холодную стену, я грубо брякнула:

– Чё, спонсоры забашляли? В больничке озвучили, почём мне рожа встанет. Столько спонсоры не отвалят.

– Сюда повернись, я с твоей задницей разговаривать не собираюсь, – рокотала директриса.

– А смысл?

– Есть смысл, Лейкина. Покажу что-то.

Развернувшись, я обнаружила перед носом пачку бумаг.

– Чего это?

– А того это, Лена. Знаешь, почему тебя принцессой на бобах зовут?

– Добрые все, вот и зовут, – буркнула я, но любопытство уже застучало клювом мне в черепушку.

Броненосец пожевала губами, будто хотела сначала проговорить про себя, и выдала:

– Это, кстати, с моего языка соскочило. Я, когда с этими документами ознакомилась, – она потрясла бумагами, – обалдела. Сколько лет работаю, таких детей у меня не было. Ну и брякнула, не подумав, а воспитатели разнесли. Так что, извини, Лейкина. Дело в том, что отец твой, – она опять прожевала несказанные слова, – приёмный отец, он, как тебя удочерил, завещание составил. Видно, раньше ему не надо было, а ты появилась, и вот… Так что, ты, Лейкина, у нас девка богатая. Правда, основное, там холдинг из предприятий, всякое такое, – бумаги опять закачались у меня перед носом, – тебе только в двадцать восемь лет достанутся. Так записано. А пока тебе полагается трастовый фонд. И денег за десять лет, что ты на гособеспечении сидишь, накопилось более, чем прилично. Хватит не только физиономию твою в божеский вид привести, но и вторую на затылке скроить. Я, вообще-то, собиралась рассказать, когда ты на выпуске будешь, но ради такого дела не грех кубышку распечатать. С косметической клиникой я уже договорилась. А нет, сначала стоматология, импланты поставишь, потом…

Но я уже висела у нее на шее, и что потом, было не важно.

Броненосец своими пушками расстрелял все мои беды. Броненосец и папа. Мой добрый папа.

Меня ждёт новое лицо. И зеркала перестанут подсовывать чудовищ вместо отражений.

Новая жизнь и счастье. Для меня. Когда наступит завтра.

Глава 3

Воспитанник детского дома должен: …уделять должное внимание своему здоровью и здоровью окружающих. (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Косметологическая клиника – кубическое серое здание в центре города – непременные улыбки девушек в форменных салатовых костюмчиках, много света и горшки с разлапистыми кустами в углах коридоров. Приторная вежливость поначалу: «Присядьте, пожалуйста… Заполните, пожалуйста… Не затруднит Вас… Будьте любезны… Елена Владимировна…» и миленькое панибратство позже: «Леночка, укольчик… Зайка, на перевязочку… Ленусик, процедурку не пропусти…» Мне, привыкшей к детдомовскому «равняйсь-смирно», это казалось искусственным. Но потом я привыкла и к улыбкам, рыбками мелькающим на лицах, и к уменьшительным суффиксам, попрыгайчиками выскакивающим в конце фраз.

Здесь тоже был порядок – ежеутренний замер температуры, кормёжка, своё время для обследований, своё для укольчиков, своё для процедурок. Расписание, по которому прыгаешь, как по клеткам в классики. Впервые за мои последние десять лет мне полагалась своя комната. Палатой ее можно было назвать с трудом. В первую ночь угнездилась под одеялом, закрыла глаза, и вдруг… «Леночка, спокойной ночи», – мамина рука щелкает выключателем у двери и моя (моя!) комната тонет в полумраке, лишь ночник-сова желтоватой луной светит с тумбочки. Голоса за стеной: «Так после лета вытянулась, всё коротко» – «Растет дочка» – «Надо