Марии произносил двухминутную прощальную речь «скромному человеку, любившему семью и друзей», которая лишний раз доказывала, что он не был знаком с моим отцом.

Осмотрев картину повнимательнее, я заметил, что краска на ней сильно потрескалась, и предложил Аликс отреставрировать ее, если уж она ей небезразлична.

– Хотелось бы узнать о ней побольше, прежде чем вкладывать в нее деньги, – неуверенно произнесла она и спросила, как продвигается моя работа. Мы перешли в студию, где она показала, какие картины ей нравятся, а какие – не очень, всегда тактично поясняя почему. Я внимал. У нее хороший глаз, и вообще она профессионал, готовилась защищать диссертацию по искусствоведению.

После этого мы ели мои фирменные баклажаны с пармезаном (одно из немногих блюд, которые я умею готовить). Аликс налила себе вина, а я пил «Пеллегрино». Потом Аликс перенесла купленную картину в спальню и водрузила ее на телевизор. Мы забрались в постель, включили телевизор и посмотрели старый фильм нуар, один из моих любимых, «Из прошлого», историю о том, как прошлое может вернуться, чтобы разрушить настоящее.

Когда кино закончилось, Аликс рассказала о поездке к маме и снова загрустила. Она ткнула пальцем в татуировку с изображением Бейоннского моста у меня на предплечье, я напряг мышцы, и мост расширился, и она рассмеялась: больше года прошло, а ее это все еще забавляло. Татуировку я сделал в пятнадцать лет, вместе со словами «Килл-Ван-Калл» – мы с пацанами назвали свою шайку по названию канала, проходившего под мостом, где мы пили пиво, курили травку и думали, где бы найти приключений.

Я обнял Аликс, поцеловал ее, и мы выскользнули из одежды. Свет сквозь жалюзи падал на ее волосы и золотистый пушок на щеках, который я ласкал, а она играла с вихрами у меня на затылке и говорила, что мне нужно подстричься. Потом мы не спеша позанимались любовью и заснули в объятиях друг друга.

Через какое-то время – может, через две минуты или через два часа – Аликс начала разговаривать во сне, и я проснулся. Она всегда бормочет во сне, когда расстроена. Видимо, поездка к матери далась тяжело. Я погладил ее по щеке и прошептал: «Все будет хорошо». Она перевернулась на живот, и я гладил ее по спине, пока ее дыхание снова не выровнялось. Я посмотрел на часы – почти три часа ночи – поднялся и пошел в туалет, а на обратном пути случайно задел телевизор, и картина свалилась на пол.

Аликс вскинулась на постели.

Я прошептал: «Ничего страшного», и она снова заснула, а мне не спалось. Подняв картину с пола, я отнес ее в гостиную и водрузил на деревянный стол. Не считая городского шума, сирен, мусоровозов, автомобильных гудков и сигнализации, в Бауэри было так тихо, как никогда.

Я снова обратил внимание, как сильно потрескалась краска. Когда я дотронулся до нижнего угла картины, один кусочек даже отвалился. Я наклонился, вглядываясь в открывшееся под ним светлое пятно.

3

Утром картина лежала там, где я ее оставил. Аликс была в университете. Осмотрев при свете дня то место, которое я случайно отколол ночью, я увидел, что под краской было что-то вроде бумаги, и у меня возникло искушение отколоть еще. Но нужно было дождаться Аликс, и я занялся заметками, которые делал для лекции о Сезанне. Я любил этого художника, хоть он и оказался не на той стороне в знаменитом деле Дрейфуса. Если выбирать художников, основывая суждения на фактах биографии, список окажется слишком коротким. Каждые несколько минут мой взгляд возвращался к странной картине, и как только Аликс вернулась домой, я показал ей открывшийся участок. Она наклонилась, чтобы рассмотреть его поближе.

– Так ты думаешь, под краской что-то есть?

– Ты не хочешь это выяснить?

Аликс на мгновение задумалась, потом сказала, что ей не впервой выбрасывать на ветер двадцать пять долларов, сделала несколько снимков картины на память и отдала мне ее на растерзание.

Мы перенесли картину в мою студию, где я выбрал самый острый мастихин, постоял с ним несколько секунд в нерешительности, затем подсунул его под краску в нижнем углу, где был отвалившийся кусок. Лезвие легко отколупнуло еще один кусочек краски, и мы чуть не стукнулись лбами, пытаясь рассмотреть, что под ним.

– Погоди, – Аликс сходила за увеличительным стеклом. – Это точно бумага, – подтвердила она мою догадку и велела мне продолжать.

Я провел ножом под краской, отслоив еще несколько фрагментов. Аликс сделала еще один снимок, и я продолжил работу.

Когда я удалил примерно четверть краски, вместо нижней половины лица женщины был ясно виден слой бумаги. Она была тонкой, как калька, и выкрашена в белый цвет.

– Кто-то приложил немало усилий, но пока непонятно зачем, – произнес я и, поспешив вернуться к работе, снял вместе с краской немного кожи у себя с костяшек пальцев.

Аликс поморщилась и отвела меня в ванную, где я смыл кровь, а она наложила антибактериальную мазь и пару пластырей. Она разглядела у меня пятнышко крови на футболке, и мне пришлось оголить торс. Аликс немедленно похлопала меня по спине и спросила: «Как дела, Мона?» – обращаясь к татуировке Моны Лизы, занимающей большую часть моей спины. Татуировку я сделал в честь своего прадеда и его печально известной кражи.

Переодевшись, я вернулся к работе, стараясь выполнять ее осторожней. Дело шло медленно. Больше часа ушло на то, чтобы удалить остальную часть лица женщины. Наконец, белая бумага была вся очищена от краски. Но под ней также проступали бугры и выступы.

– Там определенно что-то есть, – произнесла Аликс – Продолжай.

Я взял плоский мастихин подлиннее, осторожно провел им под бумагой и приподнял.

4

– Там другая картина! – воскликнула Аликс, и мы оба уставились на несколько обнажившихся дюймов густой краски, в основном темно-синего цвета с вкраплениями зеленого.

Я снова подсунул мастихин под бумагу, но на сей раз она порвалась. Я отложил нож в сторону и осторожно потянул пальцами бумагу, оторвав еще один кусочек, примерно в квадратный дюйм. Тогда я принялся кропотливо отрывать кусочки бумаги дюйм за дюймом. Работа пошла еще медленнее, бумага с трудом отклеивалась от нижнего слоя краски, но я не сдавался. Аликс стояла рядом, фотографировала и подбадривала меня. Наконец, обнажилась нижняя половина картины.

– Это что, коровы?

Я оторвал еще несколько дюймов бумаги, и мы оба затаили дыхание, когда открылись пиджак, жилетка и рубашка, нарисованные такими тяжелыми, выразительными мазками, что стиль невозможно было не узнать – но