легко принял человека в свое нутро, но выпускать не торопился. Сиды желали, чтобы Ойсин играл для них день и ночь, ел их хлеб и пил их вино, танцевал с прекрасными девами и ни о чем не тревожился. Хозяину Холмов понравился храбрый фений, а вот дочь короля туатов, прекрасная Блодвейт, сидела темнее тучи.

— Что тебя тревожит, свет мой? – поинтересовался Нуад.

— Этот скальд, — Блодвейт капризно поджала губы, – он танцует с Ападев третий танец подряд, а на меня даже не смотрит!

— Туата лесного ручья хороша собой, но ты всегда можешь взять то, что хочешь. Дотронься до человека, и он будет твоим до конца своих дней.

Блодвейт на это лишь возмущенно фыркнула.

— Я не хочу так! Мне надоели безвольные игрушки. Желаю, чтоб меня полюбили по собственной воле!

Нуад перевел взгляд с дочери на Ойсина. Задумчиво почесал основание ветвистого рога.

— А ты уверенна, что готова принять свободу чужой воли, даже если она тебе не понравится? Взгляни хорошенько: его сердце не свободно, но Ападев тут не причем.

— Ты думаешь, я не смогу влюбить в себя человека не используя магию? Да пусть хоть сотня дев ждет его там наверху, я лучше любой из них!

— Люди не так просты, как ты думаешь, Блодвейт. Боюсь, играя с этим фением, ты сама попадешь в силки любви. Оставь его в покое. Пусть пляшет с Ападев, играет на лютне, насыщается магией холмов и возвращается на родину. Мне нравятся вдохновленные скальды, и я не хочу ему зла.

— Ну, уж нет! – Блодвейт топнула ногой. — Он будет моим, во что бы то ни стало, но я не коснусь его!

Она вышла на середину зала и принялась танцевать с легкостью весеннего ветра, что колышет лепестки первоцвета. Сиды расступились, давая своей госпоже место, а затем слились в бурлящем водовороте хоровода.

— Что же ты стоишь, герой? — крикнула она Ойсину. — Сыграй мне, сыграй, так как не играл ранее, ведь этот танец я дарю тебе!

Фений отпустил руку Ападев и взялся за лютню. Никогда раньше он не играл так бойко и страстно, так неистово и задорно, так самозабвенно и вдохновенно как в этот вечер. Но когда музыка стихла, он поклонился Блодвейт и ушел вглубь холма с сидой лесного ручья.

Блодвейт никогда не отвергали. Сида не знала значения слова «нет». Впервые в жизни ее вниманием пренебрегли, и ответ последовал незамедлительно. Не смея напрямую навредить человеку, она разразилась весенней бурей. Гудел Бернамский лес. Скрипели вековые дубы. Хлесткий дождь бил по цветам и травам. Обвалились склоны лесного ручья, помутнела прозрачная вода.

На следующий день Ападев не пришла, осталась расчищать свои угодья. Ойсин задумчиво перебирал звонкие струны.

— Отчего не весел, герой? Неужто надоели тебе красоты холмов?

— Да вот была у меня дудочка и потерялась. — Ойсин сделал вид, что не заметил, как длинный рукав шелкового платья скользнул по его бедру.

— А хочешь, я тебе свою подарю? На ней песни играть можешь такие, которых люди не слышали ранее. Ападев же забудь, туата не способна полюбить человека. Сегодня целует одного, а завтра другого. — Сида грациозно опустилась рядом.

— По себе судишь, ясноокая? — усмехнулся фений. — Не нужны мне твои дары. Думаешь, я не знаю какая ты, дочь короля Нуада?

— И что же ты обо мне знаешь, человек? – предупреждающе понизила голос Блодвейт, но Ойсин не стал смягчать слова.

— Ты своей прихотью сводишь людей с ума. Играешь ими, ломаешь и выбрасываешь. Твое сердце не способно любить. Я вообще сомневаюсь, что оно у тебя есть. Ты калека, Блодвейт. Как воин не способен вырастить, потерянную в бою руку, так ты не можешь научиться любить. Мне жаль тебя.

Ойсин поднялся и ушел, прекрасно зная, что ранил красавицу Блодвейт, и рана ее кровоточит слезами.

IV

Весна в те годы вышла холодной, дождливой. Не танцевала более Блодвейт под Холмом, не пела дивные песни. Все чаще видели ее у окраин леса. Стояла сида в тени молодой зелени, смотрела на сизые человеческие деревушки, на детвору, резвящуюся неподалеку, на девиц, стирающих белье в ледяной воде. Странной, далекой, непонятной казалась ей эта жизнь. Люди, лишенные вечности походили на муравьев, что копошатся в своих бессмысленных хлопотах. Грубы и некрасивы, мелочны. От них пахнет землей и животными. Их молодость быстротечна, а старость долга и уродлива.

— Что в ней такого, чего нет во мне? — Блодвейт вновь подсела к скальду, но шелк ее платья больше не льнул к его бедру.

— В Ападев? — Ойсин сделал вид, что не понял сиду. — Она легка, смешлива и любит мои песни.

— Ооо, избавь меня от своей глупости! — Блодвейт закатила глаза. — Я не о деве лесного ручья спрашиваю, а о человеческой дочери. Как ее звать?

— Не скажу. — Ойсин прекратил играть и развернулся к сиде. — Достаточно того, что тебе мое имя известно. Но на первый твой вопрос отвечу. В тебе ничего нет от моей невесты. Она чиста и непорочна, благородна, нежна и стыдлива. Когда ей исполнилось тринадцать, я принес ее отцу стадо лучших овец на нашем острове. Он дал добро на помолвку. Перед путешествием я подарил ей браслет из витого золота, а она поклялась ждать меня, покуда я не вернусь живым или ветер не принесет весть о моей гибели.

— И ты веришь ей? Веришь в то, что она потратит свою молодость на ожидание, пока ты пляшешь здесь?! — Сида расхохоталась. — Глупый скальд! Ты вернешься, а твоя невеста сделается старухой или нарожает детей от другого, ведь каждые сутки под Холмом Аргатлам это год там, наверху. Забудь своего мотылька и останься со мной. Я подарю тебе вечность.

Ойсин нахмурился. Черными спорами проникли слова сиды в душу фения, зародили сомнения. Отравили надежду.

— Опять по себе судишь, белоликая? — зло бросил он. — Повторяю, нет у тебя с Дериной ничего общего!

Но Блодвейт его уже не слушала. Оставила с занозой в сердце и упорхнула майским ветром.

Однако сида не упустила самого главного. Поднялась наверх, впилась пальцами в мягкий мох. Закрыла глаза и беззвучно зашептала заклинание. Прислушалась к ответу Леса, и губы сами собой растянулись в предвкушающей улыбке.

— Пришло время познакомиться с тобой, благородная Дерина, — усмехнулась