вездесущей пылью, зрение ослаблено привычным полумраком, а сутулость стала неотъемлемым признаком принадлежности к угрюмой касте книжных червей. Если набраться воображения и допустить, что даже у такого не самого бравого индивида была когда-то своя цветущая молодость, то это в целом достаточно точно обрисует, каким люди видели со стороны Унизеля Вирандо. Хотя о том, что юношу зовут именно так, знали немногие. В архиве, где он числился помощником старшего смотрителя Отдела чужеземных манускриптов, молодого человека именовали просто Уни, а близкие друзья – «малыш Уни», из-за отнюдь не богатырского роста и, что не менее важно, наивно-рассеянного выражения унаследованных от матери голубых глаз и крайне вежливой, даже боязливой манеры общения.

Откинув со лба пшеничные вихры, Уни завороженно провожал глазами гордого охотника, с печалью думая о необъятной свободе его грациозного полета. Для человека, который проводит большую часть времени в затхлых склепах архива, этот сокол был зримым символом чего-то большого и светлого, зовущего к себе, но при этом так фатально недостижимого.

– Уни, ну что ты опять ворон считаешь? Барко заждался тебя, иди скорей! – обильно лысеющий, кривоногий мужчина с видимым наслаждением вбирал в себя свежий воздух зрелой весны, окончательно распрощавшись на сегодня с пыльным духом покоев великодержавной мудрости.

– Уже бегу, смотритель Гергий! – и Уни, непроизвольно и печально вздохнув, преодолел остаток ступеней и вновь отдал свое тело на растерзание мрачным духам до боли знакомых подземелий. Наиболее «опасным» из этих жутких созданий был непосредственный начальник юноши, упомянутый старший смотритель Барко. Его «гнусная» сущность заключалась в упорном нежелании забыть о существовании своего молодого помощника на хоть сколько-нибудь долгий срок и тем самым дать ему больше возможностей на самостоятельное изучение архивных фондов.

Было бы в корне неверно полагать, что Уни и в самом деле искренне ненавидел эти старые и где-то даже унылые стены. Вовсе нет, когда он впервые попал в этот узкий мирок четыре года назад, то с восхищением понял, какой большой подарок преподнесла ему судьба. Архивные лабиринты, как тюрьма, заточили в себя его плоть, но дух, питаемый содержимым целой тьмы таинственных свитков и кодексов, открыл дорогу в совершенно новый и необъятный мир знаний. Книги обо всем. Все, что хоть в одном экземпляре где угодно в Дашторнисе выходило из-под натруженной руки писца или безжизненного пресса ксилографической доски, рано или поздно появлялось здесь, в Главном архиве Солнечной империи. Джунгли аринцилов и пустыни Мустобрима, дремучие леса Торгендама и многолюдные города Капошти – весь мир, что не объехать и за целую жизнь, был открыт нараспашку, со всеми его чудесами, опасностями и диковинными нравами чужеземных народов. Уни учил по книгам языки самых разных, но одинаково интересных людей и мог в голове часами вести вымышленные беседы с ними, представляя себя то свирепым воином из аринцильского дома Орла, то отважным кормчим торгового флота из Капошти или даже шаманом совершенно диких варваров из степей Великой Шири.

Сама работа не требовала особенно много времени, однако являлась именно тем случаем, когда необходимая барщина, как плата за возможность заниматься любимым делом все оставшееся время, становилась вдвойне тяжелой обузой именно потому, что воспринималась как грубое вторжение в грандиозный и продуманный мир абсолютно иных масштабов. Ну в самом деле, составить каталог новых свитков или сделать выписку из столетнего трактата по кулинарии было не совсем адекватной задачей для человека, уже давно объявшего весь известный мир своим жадным до знаний разумом. Тем более что архивное начальство так и норовило придумывать для Уни все более и более примитивные поручения, откровенно злоупотребляя его незлобивой и безотказной натурой. Вот и сейчас, например, с тоской рассуждал он, какой смысл был посылать именно его отнести заказчику копию очередной бездарной баллады о любви? Нет, конечно, можно понять Гергия и всю прочую престарелую банду, которая откровенно экономит на курьерах, норовя положить себе в карман даже самую малую часть любых возможных доходов. Исключением был разве что старина Барко, с которым Уни роднили такие уникальные для жителей империи качества, как любовь к иноземным языкам и вопиющая непрактичность. Так что можно не сомневаться: если Барко ищет его для какой-то работы на закате дня, то с мелким услужением это едва ли как-то связано. А опять двигать куда-то на другой край города Уни не хотелось вдвойне, ибо на сегодня было твердо назначено одно из важнейших событий в его жизни.

Он подумал о Сиане. При мысли о ней молодой архивист словно позаимствовал у красавца сокола крылья и двинулся, нет, полетел сквозь знакомые коридоры, вслепую пронзая хитрый узор запутанных, но давно засевших в глубинах памяти поворотов, спусков и тяжелых, с вычурными литыми замками, дверей. Она была для него той единственной девушкой, чей мимолетный детский образ навсегда входит в сердца юношей с тонкой душевной натурой и чья мистическая недостижимость может годами будоражить разум, заставлять кровь в жилах бурлить от трепетного чувства непознанной, неземной, но всецело поглощающей любви. Впрочем, Уни был искренне горд за себя именно благодаря тому, что, в отличие от абстрактного сонма пустых воздыхателей, нашел в себе силы пойти значительно дальше по такому хрупкому пути сближения с объектом своей мечты. И вот после почти что двух лет увлекательной игры взглядов, внешне формальных приветствий, когда грудь рвалась от бешеного сердцебиения, и тонких намеков на не менее утонченные обстоятельства он все-таки собрал волю в кулак и (теперь или никогда!) назначил любимой девушке свидание в садах Архомены.

Излюбленное место гуляния горожан было спроектировано словно с таким расчетом, чтобы жаждущие общения молодые люди имели возможность встречаться в уединении, но в то же время – и у всех на виду. Это позволяло девушкам хранить чистоту своей репутации, а юношам – не ломать лишний раз голову над тем, куда повести еще не так хорошо знакомую подругу. Столичные нравы, формально более строгие из-за близости главных святынь Ясноликого божества, на деле были гораздо более благосклонны к естественным человеческим слабостям, нежели взгляды воспитанных в патриархальном стиле герандийских провинциалов. Первые десятилетия имперской истории придворные жрецы Солнца еще как-то пытались регулировать вопросы морали и взаимоотношения полов, однако стремительное превращение Энтеверии в крупнейший космополитический мегаполис Дашторниса накрыло эти потуги такой мощной волной ханжества, саботажа, а потом и откровенных протестов, что в конечном счете власть предпочла не вычерпывать реку ложкой и ограничиться одним: «Можно все, что не оскорбляет Небесного владыку». В переводе на простой язык это означало, что после захода солнца жизнь в столице преображалась