У меня закончились деньги и бензин. Я пробыл в городе около месяца и, зарабатывая на дальнейшее путешествие, за бесценок излечивал людей поддельными лекарствами. Бензин стоил необычайно дорого: автомобилями почти никто не пользовался — в жизнь людей прочно входил гужевой транспорт. В муниципалитете мне намекнули, что я мог бы остаться в городе, открыть практику, но я уехал. Может быть, со временем, сказал я, и действительно — иной раз наведывался туда, а потом снова отправлялся на поиски сестры. В Лайф-сити высоко ценили мое докторское искусство.

Перед тем как мой «Крайслер» с доверху заполненными баками покинул город, Ира — так звали девочку — зашла ко мне попрощаться. Мы стояли на веранде гостиницы, где я снимал номер, и молчали. От веранды к стоянке внизу, забитой простецкими телегами, а также дилижансами и фургонами, спускались веревочные лестницы. Снующие меж ними люди напоминали суетящихся муравьев. Мне оставалось только слезть к распахнутым дверцам машины, салон которой был набит дорожными припасами и всяким барахлом. Но я медлил. Теплый сентябрьский ветер ласкал наши лица, в воздухе с гудением носились толстые жуки, глянцевито блестя надкрыльями.

— У этого города дурацкое название, — сказала Ира. — Чужое.

Она уже нашла себе работу, как-то обустроилась, а мне не сиделось на месте. Ира оказалась не такой уж маленькой, ей было пятнадцать лет. Я помолчал, подыскивая нужные слова, но так ничего и не придумал.

— Прощай, — сказал я.

Мы выезжаем из города.

— Остановите автобус! — требую я.

— Дальше, — говорит шофер. Он прав: на крышу может спрыгнуть кто-нибудь из жителей, поехать с ветерком и без билета. А билет стоит немалую сумму.

Вслед «Икарусу» летят тухлые помидоры: дети мечтают сесть в автобус и уехать куда глаза глядят, но им нельзя, потому что так говорят взрослые. Хотя они и сами не прочь присоединиться к нам. Малышня же боится, что останется тут навсегда, поэтому и закидывает проезжающие машины гнильем — в отместку. Ладно еще, детям хватает ума не целиться в лобовое стекло.

Шоссе изгибается; водитель прижимает ногой педаль газа, и обочина с пыльными лопухами и одуванчиками стремительно уносится назад, к низким окраинным развалюхам.

— Остановите!

Куры кудахчут, в воздухе кружат белые перья, испачканные помётом. Женщина и солдатик молчат, лица у них виноватые; старики что-то украдкой обсуждают, пассажиры вновь оборачиваются: им любопытно. Водитель не снижает скорость, автобус мчит и мчит по шоссе, уводящему за серый, исполосованный далекими молниями горизонт. И только когда дома исчезают из виду, «Икарус» притормаживает.

Я понимаю, что делаю глупость, — до семидесятого километра осталось всего ничего… это если на машине, пешком куда как прилично. Но мне противно слушать, как ссорятся эти люди, как они укорачивают себе жизнь. Я бы мог сказать им: «Живите», но вряд ли они поймут меня. А если поймут… мне же хуже. Подхватив нехитрые пожитки — толстую тетрадку, куда записываю свои наблюдения, рюкзак, наполненный консервами и бутылками с водой, — я иду к выходу.

— Здесь? — спрашивает шофер.

— Да.

«Икарус» останавливается. Водитель опытный, подгадал: автобус стоит на обочине, как раз перед дорожкой из высоких обтесанных камней, расположенных друг от друга на расстоянии примерно двадцати-тридцати сантиметров. Каменная дорога выглядит новой. Я не знаю, куда она приведет, быть может, вовсе не туда, куда мне надо.

Узкие стебли зеленой травы, пушистые метелки, фиолетовые, голубые и желтые соцветия колышутся в чистом летнем воздухе. Солнце опускается к горизонту, синие краски сгущаются; далеко, очень далеко гремит гром. Думаю, эту ночь мне придется провести на камне, свернувшись калачиком.

— Может, останешься? — предлагает водитель. — Я буду молчать.

Я улыбаюсь: шофер умный человек, побольше бы таких, глядишь и… Делаю шаг. Мироздание дрожит под ногами, колеблется, подыскивая точку опоры, и я прыгаю на следующий камень. Травинка щекочет ногу, забравшись под штанину. Каждый шаг может стать последним, это почти страшно, но я не боюсь. Живи! — говорю себе. Живи, и ты дойдешь до семидесятого километра, найдешь Марийку.

Сзади фырчит мотор, с глухим стуком захлопываются двери.

— Эй, постой!

Я оборачиваюсь: за мной бежит успевший выскочить следом чумазый солдатик.

— Вспомнил, понимаешь, я вспомнил! Кларетта подарила мне цветок, когда я уходил, убегал из Беличей! Потому что там… там… И она… — Голос у Славко пресекается, солдату больно говорить, больно вспоминать. Глаза его увлажняются, по щеке скатывается слезинка. — Зденеку сразу не понравился этот город… эта «звенящая напряженная тишина», во как он выразился!

Что, в Беличах? — хочу спросить я, но слова застывают на губах. Паренек спотыкается, отчаянно взмахивает руками и валится прямо в траву. Лицо его белее свежей известки — страх ли это смерти? Может, то, что произошло в Беличах, гораздо страшнее? Ведь там давно нет живых, и мертвых там тоже нет, там… Я и сам не помню, чтó там, в этих Беличах. Подсознание милосердно скрывает годичной давности события, но я чувствую — в Беличи лучше не соваться. Солдат падает, мгновения тянутся клочьями сахарной ваты, в кино такая съемка называется рапид. Наверное, он хотел поступить красиво, может, собирался как-то помочь, сообщить важную информацию. В детстве я обожал смотреть голливудские кинофильмы. Их герои с легкостью преодолевали немыслимые препятствия, а я иногда задумывался вот над чем: представьте, герой разгоняется и прыгает сквозь пламя. Но вдруг ему под ногу подвернется камень и он, споткнувшись, полетит в огонь? Другой герой выскакивает в окно, не глядя, с высоты десятого этажа, внизу оказывается бассейн, и человек остается жив. А если бассейна не будет? Миром управляет случай, мир нелеп. Кино еще более нелепо, кино — это почти сказка; если приглядеться внимательнее, становится понятно, что любая мелочь, любая ситуация идут герою на пользу, этакая мелкая цепь счастливых совпадений. Они невозможны здесь, у нас. Они наиграны. Потому что в реальной жизни случайности обычно не на нашей стороне. Помнится, в детстве мы с ребятами любили прыгать по гаражам в старом районе города. Зазор между крышами невелик, в него сложно попасть. Но один парнишка, которого считали самым ловким, умудрился поскользнуться и угодил обеими ногами точно в зазор, ободрал себе кожу и крепко застрял. Его еле вытащили.

Я стою и молча смотрю. Автобус отъезжает, к окнам липнут знакомые лица стариков-фермеров, грузной женщины в косынке и лица остальных пассажиров. Старикам любопытно, женщина вскрикивает от ужаса — рот ее приоткрыт, глаза широко распахнуты; водитель, поправляя кепку, успевает перекреститься. Собственно, ничего особенного не случилось — обычное зрелище для нашего мира. Но всё равно страшно.

Над тем местом, куда упал молодой солдатик, словно после взрыва разлетаются мертвые пчелы. Я произношу одними губами бесполезное теперь: «Живи…» Возвращаюсь к валуну, с которого сорвался парень. На самой вершине камня лежит завядшая махровая астра, подарок, что он хранил. «Наверняка дезертир, — со злостью говорю себе, чтоб хоть как-то успокоиться. — Заслужил…»