— Я знаю… кто ты, — с запинкой произносит водитель за спиной. Голос тонкий, совсем не мужской. — Ты…

— Не надо, — резко обрываю я, и он умолкает. Возвращаюсь на свое место рядом с солдатом. Славко вертит в руках астру, спрашивает жалобно:

— Если в Беличах все мертвы, кто же тогда подарил мне цветок?

Представьте, что наша планета — гигантская площадка для детской игры. Вы можете безопасно для жизни прыгать с кочки на кочку. С дивана на кресло. С ржавого остова «Мерседеса» на врытую в землю бетонную тумбу. Можете ехать на автомобиле или лететь на самолете, или, прицепив к ногам ходули, наподобие циркового клоуна, шествовать по невидимой бездне. Главное, не коснуться пола. Главное, не коснуться земли в той ее точке, где нет выступа, кочки, холмика. Никто не знает заранее, где можно ходить, а где — нет, приходится экспериментировать. Снег, устлавший землю, не спасет. Если вы коснулись запретного места, бездна поглотит вас мгновенно. Это правило. Падение в бездну имеет много разных обличий: кто-то, ненароком оступившись, просто умирает, кто-то застывает глыбой льда. Кто-то обращается стайкой бабочек. Мертвых бабочек.

Я видел, во что игра превратила одну деревеньку у подножия Савкиных холмов, что у Миргорода. Миллионы неподвижных махаонов устилали разбитые дороги; бабочки, словно снег, скрипели под колесами автомобиля. Я старался смотреть только вперед, но ветер, будто нарочно подхватывал черно-желтые ломкие крылышки и швырял в лобовое стекло.

* * *

— …Всегда удивлялся, почему не помогают высокие подошвы?

Я снова открываю глаза, смотрю в окно. Миновав эстакаду, тянущуюся над железнодорожными путями, мы въезжаем в предместье большого города — это и есть Крошев. В сам город не заезжаем, огибаем его стороной. Едем мимо одинаковых, как близнецы, двух— и трехэтажных коттеджей, выкрашенных в ослепительно белый цвет, окольцованных балюстрадами. На одном подоконнике горят свечи: это довольно новая традиция, я видел такое во многих городах — свечу зажигают, когда в семье кто-то умирает естественным путем, не от игры. Между окнами и балконами стоящих друг против друга домов протянуты напоминающие строительные леса мостки. Они сбиты из крепких и толстых досок. Мостки пересекаются, разветвляются; некоторые из них очень прочные, огороженные перилами, по таким катят нагруженные тележки. По дощатым настилам и крышам ходят люди, поглядывают на наш автобус, смеются, показывают пальцами. В окнах любопытные детские мордашки.

— Ты спишь?

— Нет. Задумался.

— Почему не помогают высокие подошвы, а ходули, которые не намного выше, помогают? Ведь подошвы — это те же… ну… возвышения!

— Таковы правила игры, — отвечаю.

— Слушай, — Славко наклоняется ко мне, шепчет: — А могут у человека быть светлые волосы и узкие глаза? Что-то не вяжется, — добавляет виновато. — Вдруг ты решишь, что я всё сочинил. Ну, про цветок.

— Отчего бы и нет, — успокаиваю его.

Славко удовлетворенно кивает.

В окно летит гнилой помидор. Он растекается прямо передо мной, раскидывает по стеклу щупальца, как осьминог, пытающийся схватить добычу. Красная жижа, смывая пыль, ползет вниз. Мальчишка, кинувший в автобус помидором, ухмыляется и строит рожи, но тут же верещит от боли — мать хватает его за ухо и уводит по переходному мостику к балкону, где на грядках растут овощи. На другом мостике трое подростков, вооружившись смахивающим на удочку устройством, вылавливают разбросанные по тротуару книги, старые и потрепанные. У бордюра сидит длинноухая дворняга и с удивлением смотрит на грязные томики. Она подходит и, плюхнувшись на самый толстый фолиант, по всей видимости, на энциклопедию, принимается вычесывать блох. Подростки раздосадованно кричат, шугают собаку, пытаясь отогнать ее прицепленным к «удочке» крюком. Пес не двигается с места. Ему хорошо: собак правила игры не касаются, они могут ходить, где пожелают.

«Икарус» поворачивает; мальчишки и сидящая на книге дворняга исчезают за поворотом, за потрескавшимися от солнца и ветра стенами. Интересно, что будет с людьми, когда дома начнут рушиться?

«Научатся строить жилье, пребывая в подвешенном состоянии», — подсказывает язвительное подсознание.

— Спасибо вам, добрый человек!

Возле наших с солдатом кресел стоит женщина, которой я дал таблетку. Она выглядит гораздо лучше.

— Не за что, — отвечаю с безразличием.

Она хочет что-то сказать, но не решается. Наверное, обескуражена моим тоном. Мне всё равно, я сделал свое дело. Живи. Оставь меня в покое.

— Я… — начинает женщина.

— Вы что, не видите? — визгливо перебивает солдатик. — Мы заняты! Разговариваем!

— Да как ты смеешь кричать на меня, сопляк?!

— Я — солдат! Я защищал родину, пока вы спали в своей кровати!

— Знаем мы, как вы защищали!

Пассажиры, привстав с кресел, оглядываются на нас, Славко с женщиной в пальто бранятся в голос. Черт… мне ни к чему лишнее внимание. И благодарности тоже ни к чему. Живи и дай жить другим — вот мой принцип. Он не приносит дивидендов и не помогает жить, и я не знаю, почему его придерживаюсь. Я, сказать честно, ненавижу этот принцип, но он — та соломинка, которая позволяет не утонуть в этом мире. Я чертовски боюсь, что, достигнув семидесятого километра, найдя Марийку, прикоснувшись к ней, тут же убегу, скроюсь, как тогда, в детстве, когда мы играли в догонялки в нашей комнате. Потому что путь будет пройден, потому что ей больше не нужна будет моя помощь.

— Остановите автобус!

Женщина и солдатик замолкают, таращатся на меня во все глаза. Их лица раскраснелись от перепалки, они смущены. Солдатик роняет астру, спохватывается и поднимает ее. Белые лепестки срываются и падают. Бог знает, когда я проезжал на потрепанном «Крайслере-универсале» местечко под названием Коземир; шоссе под колесами усеивали лепестки роз, тюльпанов и ромашек. Девочка в джинсовом комбинезоне сидела на большом камне, что возвышался у шоссе подобно зубу мифического дракона, и глядела на дорогу. Она была бледная и очень хрупкая, почти прозрачная — с лицом, красивым, как у чахоточного больного. В свете щербатой, обкусанной с края луны она показалась мне призраком. Притормозив возле камня, я долго смотрел на нее и ждал, что она скажет. Девочка молчала. Я высунулся в окно и предложил ей сесть в автомобиль. Она помотала головой и, тихо заплакав, прошептала: «Моя мама превратилась в тысячу цветочных лепестков».

Я протянул ей руку и сказал: «Живи!»

Я сказал: «Твоя мама умрет вместе с тобой. Она жива, пока ты помнишь ее. Дай ей пожить еще немного. Пожалуйста… хорошо?» Слова прозвучали патетично, но девочка послушалась и залезла в машину. В дороге я кормил ее черствым ржаным хлебом и поил водой из пропахшей бензином канистры, больше ничего у меня не было. Поначалу ее, голодавшую несколько дней, после каждого проглоченного кусочка выворачивало наизнанку. Она плевалась желчью на серую ленту асфальта, на лепестки. Я думал, она умрет, но девочка выжила. Я привез ее в Лайф-сити, город на юге, выстроенный в лесу и похожий на города эльфов из сказок. Деревья-великаны, мостки между ними, хижины, спрятанные в кронах могучих дубов, — вот каким был Лайф-сити.