Часы, минуты, а то и мгновение дается человеку на баланс между тем, что он переживет свою беду и не сломается, и тем, что навсегда упадет в невозвратное и черное. Преданный другом никогда не сможет больше довериться никому, озлобится и останется одиноким, навредит другим. Разорившийся или отвергнутый в идеях потеряет уверенность в себе, не восстановившись, опустит руки и докатится до нищенства и пьянства. Ставший инвалидом или хронически больным отчается, похоронит себя заживо, отравит жизнь близким и умрет без борьбы быстрее, чем определила судьба.

По-разному бывает. Иногда эти рубежи малы, но значимы. Как у ребенка, который увидел голодного и худого котенка под забором, а мать строго одернула руку, сказав, что дома животных не будет никогда и силком увела прочь. Она могла бы позволить его забрать на время, спасти, отдать после в приют, если действительно не хотела питомцев или была аллергия, но поступила так, как поступила, и поставила своего ребенка на грань. Как канатоходца на натянутый провод — с одной стороны отчуждение и стена, которая станет с каждым годом возводиться все выше и выше, или принятие и прощение, которое поможет повзрослевшему сыну или дочери сохранить любовь к маме. Найти отклик даже при сложном и жестком характере. Котенка подберет другой человек, обогреет и накормит, оставит себе, — не в этом суть. А в том, что из-за этого пушистого комочка маленький человек, прошедший мимо, оказался на границе, после которой его жизнь завернет в ту или иную сторону.

По-разному бывает… самое страшное случается, когда грань становится настолько тонкой, как лезвие, что режет человека. И ему кажется, что это уже не остатки равновесия, а падение в пропасть. Человек думает, что иного выхода нет, что все решено и не повернуть! Лезет в петлю, глотает таблетки, кидается под колеса.

Мы приходим на такой рубеж. Появляемся из ниоткуда, говорим слова, — такие, которые диктует служение, и не даем упасть в пропасть. Не даем отчаяться, озлобиться, умереть. Порой это сложно и долго, а порой легко — одно слово, сказанное шепотом: «Шалопайка» — обрушивает на женщину лавину детских и теплых воспоминаний о своей матери, своих проказах, своих слезах несправедливости и она опускает ладонь. Понимая с ужасом, что едва не ударила собственную дочь за нечаянно разбитую чашку. Девочка не виновата. Это мать на грани — от бессонницы, усталости, измен мужа, послеродовой депрессии с двумя месячными близняшками. А девушка-пограничница, встав за спиной, шепнула ей голосом собственной мамы, с любовью и теплотой: «Шалопайка», и не дала сорваться.

Мы — пограничники.

Способности появляются у многих, но не каждый идет работать в первый ряд, выбирая и самую обыкновенную волонтерскую миссию. Нас на город сотни четыре, может больше, но ненамного. К людям на вызовы — четверть от этого, на каждый район по двадцать-двадцать пять человек. Хватает.

Мне даже кажется, что нас именно столько, сколько нужно, — здесь, как в природных законах, есть свой баланс. Но объяснить механизм? Узнать, откуда и как давно зародилась служба? Этого мы не знали. Как есть, так и было, — мы лишь усваивали правила и жили по ним. Подчиняясь, пользуясь, не в силах ничего поменять.

Мы носили с собой специальные блокнотики. В них всегда на первом листе проявлялся адрес и имя человека, которому вот-вот понадобится помощь, кто приблизился к границе, но еще ее не перешел. Чутье всегда срабатывало на физическом уровне, как нервный зуммер в солнечном сплетении, и тот, кому «прилетало» послание, обязан был бежать на свой вызов. Бежать до первого ближайшего заброшенного помещения.

Не закрытого на пять минут или на ремонт, а давно. Если место было очень людным, то нужно больше времени для того, чтобы оно стало проходом. Если не очень, то быстро выветривается аура человека, и пограничники смело могут открывать двери и переноситься в нужную точку. Больше всего ходов было на периферии города. Там и павильоны, и офисы, и гаражи со складами, пивники и магазинчики, даже квартиры в домах под снос. Мы запоминали сотни адресов, заучивали их на карте и физически, обходя время от времени, записывая буквально на подкорку, чтобы в момент сигнала на автомате работала память, а ноги несли в нужном направлении.

Служение добровольное. Не хочешь, не ходишь к людям. Можно даже совсем отписаться и откреститься, уйдя жить жизнью простого человека. Необъяснимым фактом было то, что самые старожилы среди пограничников никогда не дотягивали до тридцати пяти. Пропадал радар после этого возраста. И как бы ни любил человек служение, как бы ни стремился помогать, но все — пенсия. Особенные попадали в старосты. Они вели опеку над рядовыми, координировали и вели поиск рекрутов из молодых с проснувшимися способностями.

Наследник… тут все более неясно. Он может все и знает больше других. Как и все мы, живет где-то своей обыкновенной земной жизнью, появляясь изредка — когда нужно вмешательство. Способностей у него больше, но каких — никто не знает. Старосты говорят, что блокноты он делает сам. Буквально — не в типографии, а нарезает бумагу, сшивает, склеивает, подбирает картон и оформляет обложку. Все получаются разными как по размеру, так и по цвету или фактуре. Какие разлинованные, а какие с чистыми листами, с аскетичной обложкой или, наоборот, расписанной, свободные или с застежками, завязками и кнопками.

Он выдавался пограничнику в самом начале, был личным, именным, и сколько бы лет тот ни прослужил, сколько бы адресов не сдал в итоге, хоть сотни, — всегда внутри оставалось подшитыми тридцать шесть листиков…

И никто из нас их не считал. Тех, что ушли в дело. Мы врывались к людям, в их жизни, а они врывались в наши — кто оставался в памяти, а кто забывался. Старались не брать близко к сердцу чужие истории, радовались успехам, думали о себе и о друзьях. У некоторых даже семьи были. Своя параллельная жизнь… с одним «но».

Пограничники — люди с надломом. У благополучных чуйка не просыпалась. Каждый из нас что-то пережил, что растолкало способности и пробудило радар на рубежи чужих людей. Не знаю… у каждого история своя, и если человек не делился сам, его никто не пытал. Парадоксально, мы считали себя братством и были каждый сам по себе. Стояли на страже одной границы, как солдатики, расставленные на линии далеко друг от друга. Свой мир. Своя жизнь. Свое и одновременно общее служение.

День почти кончился. Все дни проходили одинаково — в последовательности привычных действий, долгих поездок, обедов в столовой и плутаний по улицам.

Только на вызовах я чувствовала, что есть смысл в моей жизни. Причина, по которой существую. В остальном мир был плоским, блеклым, шумным и слишком многолюдным. Меня странно давило большое пространство, если я заходила в помещения — хотелось найти уголок и уткнуться в него лицом, чтобы уменьшить и его и себя в нем до размера коробочки. Но на улице, где размах и небо, было нормально. Меня тяжело придавливала необходимость общаться с людьми, отвечать на вопросы, реагировать на пожелания, поддерживать разговор, но не напрягала толпа и теснота, какая бывает, например в вагонах монорельса в час пик. Видимо, потому, что там не нужно было держать лицо и притворяться.