– Воры… Мсье, меня обокрали!

Мсье, к которому он обращался, был одним из стражников, в обязанности которых входило наблюдение за порядком возле церкви Сен-Сюльпис. Флегматичный малый сонно посмотрел на монаха и не без удивления поинтересовался:

– Что можно у вас украсть, святой отец?

– Кружку для пожертвований!

– Ай-яй-яй… Как нехорошо…

Стражник, а он был сержантом, причем ветераном, о которых говорят «тертый калач», с деланым сочувствием покачал головой.

– Надеюсь, этого негодяя накажет Господь! – добавил он.

– Как, вы разве ничего не собираетесь предпринять?! – возмутился монах.

– Обязательно предпримем, – пообещал сержант. – Это наш долг – ограждать уважаемых граждан от преступников. Но для этого нужно ваше заявление парижскому прево, а уж он назначит расследование и…

– Позвольте! – монах возвысил голос до петушиного фальцета. – Вы должны немедленно догнать вора и вернуть пожертвования благочестивых прихожан!

– Укажите мне, святой отец, кто этот вор, и я тут же его задержу.

Монах беспомощно оглянулся, но увидел лишь постные лица парижских буржуа, торопившихся поблагодарить Всевышнего за его заботы. Похоже, стражник издевался над ним. Тогда монах с горечью махнул рукой и побрел прочь от церкви, мысленно составляя речь для отчета перед аббатом, которому очень не нравилось, когда те, кто собирал пожертвования, возвращались в монастырь с пустыми кружками. Иногда их воровали, но большей частью монашеская братия оставляла содержимое кружек в какой-нибудь таверне, и чаще всего в дни поста.

Сильнее всего монаха волновал вопрос, сколько ему придется поститься в наказание за ротозейство, – сидеть на одном хлебе и воде – ведь кормушку стащили какие-то богохульники. По расчетам выходило, что не меньше недели. В порыве отчаяния он сунул руку под одежду, достал кошелек, пересчитал монеты и, с удовлетворением вздохнув, направил стопы в ближайшую таверну – перед предстоящим вынужденным постом не грех плотно поесть и выпить пару кувшинов доброго вина, чтобы укрепить дух.

В кружке доминиканца лежал целый клад для голодных юнцов – в общей сложности около пяти экю[4].

– Гуляем! – в радостном возбуждении вскричали молодые дворяне.

Их радость можно было понять, потому что жирный каплун в таверне стоил тридцать су, дюжина сосисок – двадцать четыре су, а пинта[5] вина – всего три су. Так что денег вполне хватало на добрый пир.

Выбор остановили на таверне «Шлем сарацина». В Париже было еще одно питейное заведение с подобным названием – просто «Шлем», но там собирались люди более-менее состоятельные, в том числе гвардейцы короля и мушкетеры, а в той таверне – скорее затрапезной харчевне, – куда направились наши сорвиголовы, обычно толклись людишки непритязательные, без серьезных жизненных принципов, готовые за пару денье отправить на тот свет кого угодно. Этим-то «Шлем сарацина» и нравился беспутным юнцам; когда ходишь по лезвию ножа, жизнь перестает казаться пресной, унылой и бессмысленной.

Хозяин таверны по прозвищу мсье Жиго[6], изрядно располневший валлонец, которого за глаза все звали Папаша Тухлятина, был сама любезность. Он чуял деньги, как кот мышей, – на расстоянии. Иногда Мишелю казалось, что он видит кошельки клиентов насквозь.

Вскоре компания уже пировала, удобно устроившись за столом. Несмотря на свой возраст, Мишель де Граммон был весьма предусмотрителен; он усадил приятелей неподалеку от выхода, в углу, чтобы обезопасить тыл. Мало ли что может взбрести в голову обитателям Двора чудес – завсегдатаям заведения Папаши Тухлятины; для них удар ножом в спину – обычное дело.

Свое прозвище мсье Жиго получил из-за запаха, которым пропиталась вся его одежда. Это не было зловонием отхожего места или какой-нибудь выгребной канавы. Просто у Папаши Тухлятины был чересчур едкий пот, по запаху напоминавший вонючий булонский сыр, который употребляли в пищу только большие гурманы. Хозяин таверны, несмотря на свое прошлое – поговаривали, будто он пиратствовал в Ла-Манше, – был очень набожным, поэтому держался подальше от воды.

В вопросах гигиены мсье Жиго, наверное, хотел быть святее папы римского, ведь уход за телом католическая церковь считала грехом. Монахи-проповедники призывали ходить в лохмотьях и никогда не мыться, ибо только таким образом можно достичь полного духовного очищения. Мыться нельзя было еще и потому, что при этом человек смывал с себя святую воду, к которой прикоснулся при крещении. В итоге многие не мылись годами или не знали воды вообще, а грязь и вши считались особыми признаками святости. Вшей даже называли «божьими жемчужинами».

В остальном Папаша Тухлятина был вполне приятным человеком, даже мог бесплатно накормить кого-нибудь из постоянных клиентов, если тот не при деньгах, ведь он точно знал, что с ним обязательно рассчитаются – рано или поздно. Если, конечно, должник не попадет в тюрьму Шатле, где находятся резиденция прево Парижа и суд бальи[7], самый серьезный трибунал после парламента. Но мсье Жиго очень не любил обманщиков, и горе тому, кто осмеливался обвести его вокруг пальца. Этих мошенников полицейские комиссары и жандармы потом вылавливали из Сены, а обитатели Двора чудес лишь многозначительно ухмылялись и раскланивались с Папашей Тухлятиной с таким видом, будто он по меньшей мере дофин.

Мишель подозревал, что мсье Жиго приторговывает краденым, – а как не торговать, если все знаменитые воры ходили в его приятелях? – но свои мысли держал при себе. Он не боялся хозяина таверны, да и вообще не имел склонности кого-то бояться, но потерять безотказного кредитора ему не хотелось. Вот и сейчас юный сорвиголова прежде всего отсчитал в широкую ладонь Папаши Тухлятины свой долг – пятьдесят су, прибавив еще пять монеток, – набежавшие проценты, хотя мсье Жиго никогда этого не требовал. А спустя полчаса молодые дворяне наслаждались вполне приличной едой – несмотря на затрапезный вид таверны, в «Шлеме сарацина» готовили неплохо, – пили вино и болтали разные глупости, как это обычно бывает в компании подвыпивших юнцов.

Лишь один Мишель де Граммон не поддался всеобщей эйфории. Он уже знал из собственного, пусть и небольшого, опыта, что если день начинается скверно, то и закончится он не лучшим образом. Сначала он поругался с де Моленом, который опаздывал на службу и был из-за этого сильно раздражен, а потом поссорился с матерью, которую не столько любил, сколько жалел. Они не были особо близки – Мишель души не чаял в усопшем отце, – но он все же был мужчиной, а значит, защитником, поэтому поведение господина де Молена ему категорически не нравилось, и юный де Граммон готов был без колебаний перерезать ему горло, если тот еще раз попробует дать волю рукам и ударит мать.