Гольденвейзер, С.Е. Фейнберг, Л.Н. Оборин, В.В. Нечаев, предполагали, что из него может получиться виртуоз.

А Игумнов на уже одном из первых занятий сказал Штаркману: “Что ты шумишь? Ты ведь лирик!” Штаркмана поразили слова профессора. “Я сам этого не знал, – говорил впоследствии Наум Львович, – и как он сумел во мне это почувствовать, для меня остается загадкой”.

Штаркман научился у Игумнова не просто многому, но всему тому, что составляет высшее мастерство музыканта вообще и пианиста в частности. И прежде всего – искусству звука, прикосновению к клавиатуре.

“Рояль – клавишный инструмент, а не ударный, – говорил Константин Николаевич. – Не надо бить клавиши, надо их ласкать!” Штаркман понял, что от того, как палец погружается в клавиатуру, зависит умение “петь” на рояле, являющееся, наверное, главным отличительным свойством всех учеников Игумнова. У Константина Николаевича было в общей сложности более 500 учеников; все – очень разные, но всех объединяет одно – хорошее звучание рояля. Это было, прежде всего, отличительной особенностью его собственного исполнения: кантилена у Игумнова звучала, как человеческая речь.

Константин Николаевич никогда не допускал чрезмерного, грубого forte, резкости. Он учил брать forte при помощи мышц спины, а не только рук. В этом случае получается объемное, “поющее” forte (ведь петь тоже можно громко). И, разумеется, Игумнов обучал извлекать бесконечное количесво оттенков piano, pianissimo. Владение этим у Штаркмана – от игумновской школы.

Большое значение в классе Игумнова придавалось искусству педализации. Константин Николаевич учил пользоваться множеством градаций педали, никогда не разрешая ее выучивать. ”Педализация, – говорил он, – всегда должна быть разной – в зависимости от акустики зала, качества рояля и, разумеется, стиля исполняемых произведений”. Сам он владел педалью виртуозно – способен был педализировать тридцатьвторыми.

На уроках Игумнова шла кропотливая профессиональная работа. Прорабатывались все детали изучаемых произведений. Прежде всего, Игумнов советовал найти удобную аппликатуру. Он тратил на это с учениками столько времени, сколько требовалось для того, чтобы найти удобную аппликатуру для свободной руки (а руки у всех разные). Иногда он сам советовал ту или иную аппликатуру (так, например, Штаркману он порекомендовал аппликатуру в сложном пассаже во Втором концерте Рахманинова; эту аппликатуру впоследствии переписал Лев Николаевич Оборин). В подборе аппликатуры он предпочитал пользоваться принципом позиционности.

Большое значение Игумнов придавал умению охватывать целостность формы музыкального произведения. Это тем труднее, чем крупнее произведение – например, Соната Листа h-moll. Он требовал от студентов умения “выстроить” это грандиозное сочинение. Константин Николаевич говорил: “Ты должен чувствовать себя полководцем, сидящим на командном пункте, и в нужный момент давать команды: “Кавалерия! Артиллерия! Танки! Пехота!” То есть настолько владеть формой, чтобы уметь в нужный момент делать все необходимое. Но не одинаково! Игумнов говорил: “Одинаково каждый раз можно играть первую и последню ноту и вовремя построить кульминацию”. Все остальное должно меняться, жить. Это не значит, конечно, что грустное можно играть весело, а веселое – грустно. Все должно быть логично. ”Если ты здесь играешь так, то дальше – по-другому. Если дальше – таким-то образом, то здесь – так-то”. Тем самым он добивался импровизационности, естественности, впечатления, будто произведение рождается сейчас (хотя дома все должно быть давно выучено, продумано и сделано). Но в исполнении, подчеркивал Игумнов, необходимо каждый раз что-то менять, как бы музицируя. Для этого обязательно нужно чувствовать форму, интонации, фразировку. Причем интонации и фразировка должны быть естественными. Игумнов не терпел вычурности, “придуманности”, нюансов ради нюансов.

За три с половиной года Штаркман прошел в классе Игумнова множество произведений, но работа над многими из них не доводилась до завершающей стадии. Игумнов не занимался мелочной отделкой произведений со своим младшим учеником; как говорят исполнители, не “вылизывал” репертуар. Ему было уже около 75 лет, и он хотел успеть как можно скорее подготовить Штаркмана к самостоятельному концертированию, научить его “играть разную музыку по-разному”, то есть разбираться в различных формах и стилях.

Константин Николаевич предвидел большое будущее своего самого юного ученика; как говорит Наум Львович, “Игумнов предполагал, что из меня выйдет концертирующий пианист”. Профессор часто говорил: “Ты будешь потом играть это произведение”.

О том, что Игумнов хотел видеть Штаркмана именно крупным солирующим пианистом, говорит такой эпизод. В те годы государственный экзамен по концертмейстерскому классу для оканчивающих фортепианный факультет консерватории не был обязателен: его сдавали по желанию те, кто чувствовал в себе призвание концертмейстера.

Штаркман очень любил аккомпанировать и хотел сдавать этот экзамен. Он учился по концертмейстерскому классу у Р.С. Хавкиной, и она пришла к Игумнову с просьбой разрешить Шаркману играть на дипломном экзамене по ее предмету. Но Константин Николаевич, вообще спокойный, деликатный человек, неожиданно резко сказал: “Не надо, не надо, он сам будет играть!”

Игумнов никогда не хвалил своих учеников. Но, не слыша от него ни одного слова похвалы, они всегда знали, доволен он или нет. Игумновские классные концерты, проходившие в Малом зале консерватории, всегда имели большой успех, студентов – участников концерта поздравляли. Потом приходил Константин Николаевич и говорил: “Ну, вот и сыграли”. В зависимости от интонации, с которой он это произносил, студенты знали, как они сыграли.

И еще они определяли его реакцию по глазам. Вообще Игумнов был немногословен, речь его не была такой яркой и образной, как, например, у Нейгауза. Но он занимался с каждым конкретным учеником тем, что нужно было этому ученику, проходя с ним произведение от первой до последней ноты.

Несмотря на внешнюю сдержанность и даже суховатость, Константин Николаевич был очень добрым человеком, всегда помогал ученикам. Правда, он не умел “устраивать” своих учеников (как это делал, например, А.Б. Гольденвейзер). Игумнов мог помочь только материально, причем делал это так деликатно, чтобы студент ни о чем не догадался. Сам он жил чрезвычайно скромно. Его называли “совестью консерватории”.

Влияние Игумнова на Штаркмана было огромно, но все же им одним не ограничивались музыкальные впечатления молодого пианиста. Штаркман считает, что ему очень повезло со временем, в которое он учился. Он слушал огромное количество музыки, впитывал впечатления от игры разных исполнителей.

“Я ходил на концерты Рихтера, Софроницкого, Гилельса, – говорит Наум Львович. – Учась у Игумнова, я постоянно ходил на уроки Нейгауза. Всех их считаю своими учителями”.

Когда Генрих Густавович Нейгауз вернулся в Москву, Штаркман старался не пропускать его занятий, которые всегда были открытыми. Эти занятия очень многое дали молодому музыканту.

Нейгауз любил, чтобы на его уроках присутствовало много народу. Студент у Нейгауза был поводом для интересного разговора. Генрих Густавович перед большой аудиторией увлекался и рассказывал удивительные вещи; он был чрезвычайно артистичен и эмоционален.