«Я знаю, век мой уж измерен…» Она вздохнула. Или зевнула? «Язнаю, век мой уж измерен, но чтоб продлилась жизнь моя…» Как там дальше? Какже, как же?.. Неужели не вспомнить? Ах, вот, вспомнила! «Но чтоб продлиласьжизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я!» Эти стихи из«Евгения Онегина» читал ей тот мальчик… ну да, он был совсем мальчишка, геройее давнего-давнего романа…

Мадам Ле Буа повернула голову и посмотрела вслед тойженщине. Нет, конечно, она ни при каких обстоятельствах не может быть еедочерью, ведь тогда у нее были бы черные глаза, как у отца. А у нее, кажется,серые… у мадам Ле Буа тоже серые… Или все-таки может случиться, чтобы учерноглазого отца и сероглазой матери родилась сероглазая дочь?

Старая дама смежила веки. «Забудь!» – приказала она себе. Апочему бы не вздремнуть под зимним, но совершенно весенним солнцем, под шумфонтана? Она поспит совсем чуть-чуть, а потом пойдет к себе, в свою квартирублиз площади Мадлен. Им, Ле Буа, испокон веков принадлежал весь этот дом.Налоги, конечно, высоки, во Франции просто грабительские налоги. Ну так что ж,она не бедствует, совсем нет, на ее век хватит, на ее век…

– Они живут на Ашхабадской, угол улицы Невзоровых, в томдоме, где 29-я поликлиника, – сказал завотделом. – Начало мероприятия в двенадцатьчасов. Сам решай, поедешь со всеми на кладбище или только на поминки заглянешь.

– Да, наверное, сначала на кладбище надо бы поехать, –пробормотал Георгий. – А то как-то неудобно получится: вдруг явился, как спечки упал, – и сразу за стол. Там небось только свои будут, коллеги его.Вообще все это неловко… Может, мне завтра или послезавтра прийти в больницу ипоговорить там о нем? Ну какое интервью может быть на похоронах?

– Ладно тебе миндальничать, Аксаков, – недовольно двинулстулом завотделом. – Ты что, идешь на похороны какого-нибудь Ваньки Пупкина,сормовского слесаря? Не-ет, хоронят не последнее в городе лицо! Знаменитогохирурга, к которому едут лечиться со всех концов нашей необъятной родины!

– Ехали, – вздохнул Георгий.

– Что? – осекся завотделом. – А, ну да, конечно, ехали. Энскпо праву может гордиться своим сыном. Юношей он по зову сердца уехал в составекомсомольского отряда покорять целинные земли, бросив медицинский институт. Вовремя степного пожара он получил ожоги, долго болел и вынужден был вернуться вЭнск. Однако не пал духом: закончил институт, а вскоре стал ведущим хирургоможогового центра областной больницы, уникальным специалистом по пересадке кожи.И это в тридцать с небольшим лет! Что и говорить, жизнь давала ему щедрыеавансы… как жаль, что ему не суждено было ими воспользоваться!

Георгий чуть приподнял брови. Сколько ни приучали егоштамповать газетные статьи из готовых словесных кирпичей, он никак не мог кэтому привыкнуть. Привыкать, если честно, было неохота. Не успеешь оглянуться,как вообще разучишься не только писать, но и разговаривать по-людски. Вотзавотделом уже разучился, бедолага. Хотя, сказать по правде, насчет авансов,которые давала жизнь, не так уж плохо получилось.

Завотделом между тем задумчиво моргал. Выражение и емупонравилось. Он даже сам не ожидал, что способен родить нечто столь свеженькое.«Надо бы записать», – подумал он, но тотчас мысленно махнул рукой.

– Дарю фразу тебе, Аксаков, – сказал с отеческой интонацией.– Вставишь в свой матерьяльчик. Пользуйся на здоровье!

– Спасибо, Иван Исаевич, – кивнул Георгий. – Фраза что надо!

– Вот именно…

Завотделом суетливо перекладывал гранки на столе. Ему сталоужасно жалко «авансов», но теперь уже деваться некуда. Как говорит младшаядочка – школьница, подарки не отдарки. И чего он расщедрился? Для него этафраза – случайная удача, а Аксаков, мальчишка, такие печет, будто теща – блинына Масленицу. Талантлив, как бес, пишет, как птица поет! Вот и для него жизньщедра, ох, щедра на авансы! Оно, конечно, цыплят по осени считают, а все жеслучается, что и под осень жизни, в сорок пять, считать уже нечего. И никакихцыплят ты уже не высидишь, как ни тужься, завотделом областной газеты ИванИсаевич Полозков…

– Ладно, Аксаков, поезжай, чего время тянешь? – сказал онуныло. – Если хочешь успеть к выносу, надо вовсю подметки рвать.

– А можно я возьму редакционный «газик»? – спросил Георгий.

– А вот от барства отвыкать надо, Аксаков, – укоризненновскинул глаза завотделом. – Ты еще не генерал, как твой отчим. И не редакторгазеты. И до завотделом тебе еще расти да расти. Это руководящему составуказенный транспорт положен, а ты молодой, хоть и подающий надежды,журналист-практикант, на «двойку» садись, которая идет по городскому кольцу.Или вообще – ножками, ножками…

– Нет, я уж лучше на трамвае. «Зайчики в трамвайчике…» –хмыкнул Георгий, выходя из кабинета, и немедленно стер улыбку с лица: все-такион ехал на похороны. И хотя день был чудесный, уже совсем летний, в такой деньтолько по сторонам глазеть, заглядываться на широкие, накрахмаленные юбкидевчонок, которые как взгромоздились три года назад на шпильки, так и несобираются с них слезать, хотя мужчине и вообразить трудно, как можно ходить натаких жутких, ненадежных подпорках, но вот ходят же, и как ходят… Словом, деньникак не располагал к печали или хотя бы к грустным размышлениям, однакоГеоргий все пытался собраться с мыслями.

Пока он собирался, трамвай ушел. Из-под носа ушел! Ждатьследующего можно было до завтрашнего дня: «двойка» ходила хуже всех энскихномеров, что было общеизвестно. Да и зачем ждать? Прав Полозков: ножками,ножками придется…