Эта новая мысль в тех ее частях, где она все еще может быть сопоставлена со структуралистской повесткой на практике – например в области продолжения сопротивления системе, критике форм подавления, определении возможности политического действия и т. п., – в решении этих вопросов принимает совершенно новые очертания. Ее характер условно можно обозначить как программу новой заботливости, своего рода обновленную и одновременно онтически низведенную хайдеггеровскую Besorgtheit, использующую осадочную породу основных элементов структуралистских решений. Так, лакановская «нехватка» из общего закона желания превращается в статистическую констатацию ущемления меньшинств и угнетенных, а также в тягостные последствия политической неопределенности в целом. Фукианское «подавление» из прецедента, задающего возникновение борьбы и ее неопределенный исход в соотношении властных сил, переходит в оценку отрицательных итогов действия власти и оплакивание ее настоящих и будущих жертв; а сверхдетерминация Альтюссера перетолковывается как порочное взаимовлияние неограниченного роста прибыли корпораций и гедонистического безволия населения в вопросах избыточного потребления благ и расхода ресурсов.

Может показаться – и многие обозреватели так и решили – что структуралистские категории наконец-то таким образом обрели зримое практическое воплощение, но в то же время очевидно, что в таком применении они являются скорее теоретическими призраками ранее выработанных решений. Об этом грядущем переходе к обманчивому возвращению «на твердую землю» предупреждали практически все структуралисты, но определяли его не столько исходя из того, как его повестка будет выглядеть, сколько из того, от чего она в итоге отделается как от чересчур обременительного и требовательного балласта. До некоторой степени предсказание было оправданно, поскольку первым и основным признаком этой повестки стал отказ от возведенного структурализмом в принцип строгого разделения между основным теоретическим изобретающим решением, создающим структурную необратимость, и остальными спекуляциями на территории этого решения. Современная злободневная теоретизация, сохранив характерный для структуралистской мысли социально-критический и деконструктивистский настрой, в то же время возвращается на пути традиционного конструирования нарратива, в котором ключевые для самой теоретизации решения принимаются исключительно по итогам предшествующей спекуляции.

По этой причине здесь легко происходит отступление на территорию новой буквальности. Так, сегодня социальная критика еще охотнее, чем даже до структуралистского периода, выводит те или иные злоупотребления наделенных властью или привилегиями из самой «природы» власти или привилегий (поскольку, даже будучи однажды деконструированная в пользу структуры, «природа» снова возвращается там, где ссылкой на «структуру» начинают пользоваться автоматически, полагая, что совершенная ранее процедура деконструкции, как Спасение, навсегда искупила любые грехи метафизики и эссенциализма). Эксплуататор, шовинист или насильник, будучи отрицательными героями современных философских и социологических таблоидов, с нынешней точки зрения поступают так не в силу усматриваемых, например, в классической марксистской критике неочевидных и требующих реконструкции интересов, а исключительно потому, что могут себе это позволить. Обновленный психологизм, расцветающий на фоне добродетельных требований «антиэссенциализма», парадоксально исходящих из тех же самых, продуцирующих этот новый психологизм источников, оказывается сегодня ведущим способом мыслить происходящее.

Соответственно, новая повестка в ее активистской части стремительно возвращается к самым теоретически нетребовательным идеям «перевоспитания», постановки здоровой преграды «злу», внедрения другого обычая или габитуса, которые должны оказать благотворное воздействие на слабые, непрогрессивные и одновременно чересчур активные общественные элементы, препятствующие переходу к желаемому режиму – например от культуры насилия (rape culture) к культуре согласия (consent culture), от «несознательного потребления» к «осознанному», от «вертикальности» властных структур к «горизонтальности» открытой публичности и коллективного действия. Повестка эта, таким образом, в своих основных программных заявлениях предлагает штампы и опирается на штампы, и происходит это не из самого по себе внезапно овладевшего ей прекраснодушия, а по причине исчезновения прецедентов в области теоретической процедуры, создающей тот или иной тип неотвратимости последствий.

Может показаться, что в настоящее время протестный активизм просто не нуждается в этих прецедентах, поскольку во многом преодолел свою прежнюю зависимость от интеллектуального бомонда. Немалое количество его участников полагает, что наличие доброй воли и коллективного усилия в насущных вопросах важнее теоретического бэкграунда. В то же время нетрудно заметить, что никогда еще политические успехи активизма не были так слабы и нестойки перед ответным сопротивлением «системы», как после произошедшего в них расцепления со структуралистскими процедурами.

В то же время резюмировать это положение набившими оскомину назидательными историями о счастливом брачном союзе теории и практики, похоже, нет резона, поскольку нетрудно заметить, что в структуралистскую эпоху между тем и другим наблюдалось не столько взаимное подкрепление, сколько характерная метонимия. Можно сказать, что, невзирая на участие видных деятелей структурализма в тогдашних практиках сопротивления, для активизма уже тогда была характерна другая теория, существовавшая под структуралистским козырьком скорее стихийно, если термин «стихия» хоть сколько-нибудь к работе теории применим.

Так или иначе, структуралистские концепции продолжают свое существование в том числе потому, что они так и не были опровергнуты или даже удовлетворительно раскритикованы в последующей традиции. Они просто исчезли со сцены, претерпев своеобразный Verneinung[3], но их остаточные следы продолжают виднеться повсюду, а их влияние сказывается в оговорках, формально или нет признающих полномочность причиненных структурализмом исчезновений (автономного субъекта, чистых идей без дискурса, врожденных данностей без конструирования и т. п.). Это означает, что содержательная сторона структуралистского вмешательства так или иначе была принята во внимание и усвоена в качестве нового общего места. Но само по себе это ничего не говорит об отношении к основным структуралистским теоретическим процедурам и привносимым ими изменениям в ситуацию.

Основная процедура, таким образом, создает последствия двух основных типов. Если первый относится к функционированию концепций, возникших на территории этой процедуры, то второй описывает более общие последствия, вытекающие из процедуры и вмешивающиеся в происходящее помимо и вне содержательного вклада самой теории. Таким образом, последствия первого типа описывают внутреннюю теоретическую необратимость процедуры, тогда как вторые указывают на исходящую из этой необратимости неизбежность ее влияния на положение дел, которое интеллектуал воспринимает как текущую повестку дотеоретического уровня.

В свете этого, даже если гипотетически предположить, что сама культура восприятия структуралистских процедур может быть окончательно упразднена (на деле сегодня она к этому близка) и к ним, например, начали задавать не вполне релевантные с их точки зрения вопросы о научной достоверности, подобная критика сможет лишь поколебать доверие к концептуальной части структуралистских учений, но она не окажет никакого влияния на исходящее из процедуры вмешательство в ситуацию, субъекты которой производят действия и претерпевают их последствия.