– А что? Технически реально. Значит, так. Мед разбодяжить, залить в клизму. Мух у меня еще осталось немного. В правом рукаве прячу клизму, в левом – мухосброс из проекта «Дали за рубли». И все, выхожу на дело. В левом рукаве мухи, в правом клизма, главное не перепутать. И – быстро, энергично, без лишних слов: правой! левой! Разворот, фото на фоне акции, а потом падать на пол, биться и обозначать протест. И еще: когда потащат на выход, оставлять на паркете след пожирнее. В штаны пакет положить бумажный с тем же медом. А мухи подтянутся, они меня никогда не подводили. Вроде есть концепция, да? Простенько, правда…

Арлезианка смотрела на Беду брезгливо, словно желая сказать ему: «Рыло ты неумытое…»

– А ты – шедевр модернизма, – вслух ответил ей художник.

Повернулся к дуре спиной и перешел к «Испанке» Гончаровой.

Толстый небритый смотритель, скучавший на стуле у дальних дверей, проводил взглядом длинную фигуру в красных штанах и широко зевнул, даже не пытаясь прикрыть рот ладошкой.

«Ишь ты, пасть какая, – подумал Беда. – Ну ничего, это хорошо. Ты зевай, милый, зевай. Зевай пошире, а у нас все получится. Не может не получиться. Мы еще повоюем! Мы еще поглядим, кто там пропадет со своей классикой!»

Он погрозил воображаемому Синькину кулаком и решительно двинулся к выходу. Уже в дверях еще раз покосился на сонного цербера буржуазной культуры.

И вдруг встал как вкопанный.

Медленно повернулся и подошел поближе к дремлющему толстяку.

– Не может быть… – прошептал Беда, всматриваясь в обрюзгшее лицо.

Но зрение не обманывало. На смотрительском стуле мирно посапывал его старый боевой товарищ, живая легенда московского акционизма Валя Пикус. Как же он изменился!

– Валик, ау! – тихо позвал Мухин. – Не спи, милый, Ван Гога попрут.

Смотритель вздрогнул и выпучил на него красные глаза.

Беда широко распахнул объятья:

– Валька! Брат! Сколько лет! Ну, чего уставился? Не узнаешь, что ли? Я это, Бедюха. Ну!.. Обниматься давай!

Однако Валя, вместо того чтобы обнять товарища, вдруг засопел, как еж, и вскочил. Тяжело переваливаясь, он подбежал к «Арлезианке» и прикрыл ее своей широкой спиной.

– Не подходи! – взвизгнул он. – Не смей, слышишь! Не подходи к искусству, Беда! Винсентом тебя заклинаю!

– Кем-кем? – изумился Мухин. – Валька, да ты чего?

Валя Пикус был актуальный художник поневоле. Не жажда славы, не авантюризм и не врожденный протестный потенциал заставляли его регулярно совершать поступки, которые милиция квалифицировала как мелкое хулиганство, а продвинутая арт-критика приветствовала как новое слово в искусстве перформанса. Причина была куда печальнее. Дело в том, что Валя с раннего детства страдал так называемым синдромом Стендаля – довольно редким заболеванием, которое встречается только у остро чувствующих красоту людей. Этот проклятый комплекс назвали в честь французского писателя, автора романа «Красное и черное», с которым якобы случился обморок при виде фресок Джотто. Валин случай был куда тяжелее: у него обмороками дело никогда не ограничивалось, а приступ мог начаться не только от итальянской Мадонны, но даже от отечественного протодьякона с красным носом, если его нарисовал Илья Ефимыч Репин.

Стендалевский комплекс обнаружился у Вали в три года, как гениальность у Моцарта. Однажды Валин папа, старший инженер с художественными запросами, принес домой купленную в комиссионке картину без подписи. На ней была изображена залитая солнцем поляна в березовой роще.

Картину рассматривали всей семьей.

– Сколько воздуха! – выдохнула мама.

– Пленэра, – солидно поправил папа.

– А березки-то как живые, – осторожно сказала мама.

– Школа Куинджи, – кратко пояснил папа.

– И куда мы ее повесим? – вздохнув, спросила мама.

Папа прошелся с картиной в руках по квартире, примериваясь к пустым местам на стенах, и остановился возле супружеского ложа.

– Сюда! – решил он. – Тащи гвозди!

Как только глава семьи водрузил картину над кроватью и выровнял ее по рисунку обоев, в родительскую спальню влетел маленький Валик. Радостно вереща, он бросился к отцу. Папа подхватил его, поцеловал, а затем поднес вплотную к картине.

– Смотри, Валечка, что это?

Валя не ответил. Не отрываясь, как завороженный, он вглядывался в солнечную лужайку.

– Березки, – принялся объяснять папа. – Как на даче у нас, помнишь? А за березками – зайчики спрятались. И мишки. Вот такие…

И папа зарычал – довольно убедительно для инженерно-технического работника. Валик задрожал. Лицо его исказилось страданием.

– Не пугай ребенка, – сердито сказала мама, отбирая Валю. – Нет там никаких мишек, Валечка, не бойся. Мишки у Шишкина, а это школа Куинджи.

Но ребенок не слушал. Он вывернулся из маминых рук, взобрался на кровать и уткнулся носом в полотно, будто пытаясь что-то разглядеть на лужайке. Потом повернулся к родителям. В глазах у него стояли слезы.

– Фыфкин, – сказал Валя и вдруг мелко пукнул.

С тех пор все и пошло.

Попав в помещение, где висело или стояло произведение искусства, Валя сразу начинал мелко дрожать, бормотать бессвязные слова, а потом стремительно совершал перформанс. Все картины из папиной коллекции пришлось убрать на антресоли. От уроков рисования – сначала в детском саду, а потом в школе – его освободили по состоянию здоровья. Доктора считали, что комплекс неизлечим, и предписывали строгую изоляцию от мирового культурного наследия. Никаких музеев, никаких театров, никаких передач «Выставка Буратино» по телевизору. Впрочем, один психотерапевт, который придерживался метода лечения подобного подобным, попробовал заставить Валю рисовать. Эффект оказался ошеломляющим. Мальчик не смог изобразить ни маму, ни папу, ни даже кошку задом, но зато из-под его танцующей кисточки стали одна за другой вылетать абстракции такой экспрессивной силы, что им позавидовал бы сам Джексон Поллок. Однако ни родители, ни доктор про Поллока никогда не слышали. Они страшно испугались разноцветной мазни и навсегда отобрали у Вали краски.

Врачи утверждали, что содержание картины при Валиной болезни совершенно не важно. Однако сначала сам подросший Валя, а позже и заинтересовавшиеся им лица подметили определенную корреляцию между жанром произведения искусства и реакцией на него Валиного подсознания. Морские виды вызывали у него непроизвольное мочеиспускание, жанровые сценки – тошноту и рвоту, от пейзажной живописи волосы его поднимались дыбом, – и все это на фоне слезоотделения, икоты и сильнейшей дрожи. От этих трех проявлений чувств Валя не мог удержаться при виде любого полотна, сделанного рукой мастера. А вот репродукции и копии, даже самые точные, таких сильных эмоций не вызывали – от них он лишь слегка подрагивал. Что же касается абстракций, то к ним Валя оставался равнодушен. Но самое странное в этой болезни было то, что все актуальные шедевры, изготовленные с начала шестидесятых годов и до сего дня, вызывали у Валиного организма прямо противоположную, антистендалевскую реакцию: от них ему становилось спокойно и тепло.