– Не гони лошадей. Я не сказал, что отказываюсь. Дай мне уложить все это в голове. Я только что проснулся, а ты врываешься ко мне таким вот макаром и сразу огорошиваешь каким-то двойным убийством…

Дернув рукой, чтобы оттянуть обшлаг рубашки, Майло присмотрелся к циферблату своего «Таймекса»[5].

– Десять тридцать семь. Бедное дитя. – И, смерив меня уничижающим взглядом, он опять вгрызся в грушу, отчего сок потек у него по подбородку.

– Во всяком случае, ты наверняка помнишь, что вышло, когда мне пришлось последний раз иметь дело с полицией. Тот опыт оказался для меня довольно травмирующим.

– Да, с Хиклом и впрямь нехорошо вышло. Но ты тогда и сам был потерпевшим – в некотором роде. Я нисколько не заинтересован тебя во все это по полной втягивать. Просто побеседуешь с малышкой часок-другой. Как я уже говорил, может, гипноз попробуешь, если у тебя не будет возражений… И сразу едем есть ньокки. Я вернусь домой и попробую угомонить своего возлюбленного, а ты можешь опять запереться в своей башне из слоновой кости. Конец пьесы. А на недельке можно будет просто так куда-нибудь сползать – к примеру, по сашими в японском квартале вдарим… Ну так как?

– А что этот ребенок в принципе видел или слышал? – спросил я, с тоской наблюдая, как блаженный денек ничегонеделания на глазах вылетает в трубу.

– Тени, голоса каких-то двух человек – может, трех. Но кто там на самом деле знает? Она ведь совсем кроха, да еще такая моральная травма… Мать ее перепугана ничуть не меньше, и у меня сложилось впечатление, что в плане интеллекта она отнюдь не физик-ядерщик, для начала-то. Я просто не представляю, с какой стороны зайти, Алекс. Я уже по-всякому пытался: и утешал, и сюсюкал… Может, если б там оказался инспектор по делам несовершеннолетних, то что-нибудь бы да вышло, но теперь их раз-два и обчелся. Наше начальство лучше еще три дюжины заместителей наберет, которые только бумажки перекладывать умеют.

Грушу он догрыз до самой сердцевины.

– Тени, голоса… Вот и всё. Ты ведь вроде спец по психолингвистике? Знаешь, на каком языке общаться с малолетками. Если сможешь заставить ее открыться, будет здорово. Если она даст хоть что-нибудь похожее на словесный портрет – вообще фантастика. Ну а если нет, то делать нечего – по крайней мере, мы пытались.

Психолингвистика… Давненько я не употреблял этот термин – последний раз это было вскоре после того происшествия с Хиклом, когда я вдруг поймал себя на том, что окончательно потерял над собой контроль, а лица Стюарта Хикла и всех детишек, над которыми он измывался, безостановочно кружились у меня в голове. Майло тогда потащил меня выпить. Где-то часа в два ночи он громогласно вопросил, почему дети так долго держали все это в себе.

«Они ничего не рассказывали, потому что никто не знал, как их слушать, – объяснил я тогда. – Они считали, что сами во всем виноваты».

«Вот как? – Он поднял на меня затуманенный взор, обеими руками вцепившись в большую глиняную кружку с пивом. – Ну да, я вроде уже слышал что-то такое от наших спецов по малолеткам».

«Именно так дети и думают, пока малы и эгоцентричны. Словно они – это центр вселенной. Мама поскальзывается, ломает ногу, а они винят в этом себя».

«И долго это длится?»

«У некоторых это вообще никогда не проходит. У большинства из нас подобная установка со временем ослабевает. Уже лет в восемь-девять мы воспринимаем окружающее гораздо более четко – но в любом возрасте взрослый всегда может манипулировать детьми, убедить их в том, что виноваты они сами».

«Вот скотство, – пробормотал Майло. – И как же ты вправляешь им мозги?»

«Нужно знать, как дети думают в том или ином возрасте. На разных стадиях развития. Начинаешь говорить на их языке – и пополняешь свои знания в области психолингвистики».

«И вот этим ты и занимаешься?»

«И вот этим я и занимаюсь».

Через несколько минут он спросил: «Как ты лично считаешь: чувство вины – это плохо?»

«Вовсе необязательно. Это часть того, что предохраняет человеческое общество от распада. Хотя в избытке может и покалечить».

Майло кивнул. «Угу, мне это нравится. А то мозгоправы вроде только и твердят, что, мол, хуже чувства вины вообще ничего нету. Твой подход меня больше устраивает. Вот что тебе скажу: как раз чувства вины нам частенько и не хватает – в этом мире просто не протолкнуться от всяких долбаных дикарей!»

Никаких возражений на этот счет у меня тогда не нашлось.

Мы поговорили в подобном духе еще немного. Алкоголь окончательно отпустил наши ментальные тормоза, и мы начали смеяться, а потом плакать. Бармен перестал протирать свои стаканы и подозрительно уставился на нас.

* * *

С точки зрения душевного состояния это был очень хреновый – действительно крайне хреновый – период в моей жизни, и я хорошо помнил, кто оказался рядом, чтобы помочь мне его преодолеть.

Я посмотрел, как Майло докусывает серединку груши на удивление мелкими и острыми зубками.

– Два часа? – уточнил я.

– Максимум.

– Тогда дай мне часок, чтобы собраться и кое-что доделать по дому.

То, что Майло все-таки убедил меня помочь ему, его вроде не слишком-то взбодрило. Он лишь кивнул и устало выдохнул.

– Ну, вот и отличненько. А мне нужно пока смотаться в отдел и тоже кое-что уладить. – Еще одна консультация с «Таймексом». – В двенадцать?

– Годится.

Майло подошел к двери, открыл ее, вышел на балкон и швырнул огрызок груши через перила в зелень внизу. Начал было спускаться по ступенькам, но вдруг обернулся и опять посмотрел на меня. Солнечные лучи, упавшие на его искаженное скорбью лицо, превратили его в какую-то бледную маску. На миг мне показалось, что его вот-вот пробьет на слезу.

Зря беспокоился.

– Слышь, Алекс, раз уж тебе все равно никуда не надо, можно я возьму «Кэдди»? Эта, – он обвиняющее ткнул пальцем в древний «Фиат», – уже на последнем издыхании. Теперь вот стартер…

– Блин, да ты просто влюбился в мою тачку!

Я зашел в дом, взял запасные ключи и бросил ему. Майло перехватил их на лету, словно Дасти Бейкер[6], отпер мой «Севиль» и ввинтился внутрь, сразу отодвинув назад сиденье, чтобы уместить свои длинные ноги. Мотор завелся с полтычка, энергично рыкнув. Будто шестнадцатилетний юнец, отправляющийся на свой первый школьный бал на папашиных «колесах», Майло лихо погнал под уклон к городу.

Что значит жить в лихорадочном темпе, я знаю с самых юных лет. Окончив школу круглым отличником, шестнадцати лет от роду поступил в колледж – чтобы оплачивать учебу, пришлось подрабатывать гитаристом на танцах, а сразу после выпуска – в докторантуру по специальности «Клиническая психология» в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, в результате чего уже в двадцать четыре года обзавелся докторской степенью. Потом поработал в интернатуре – для этого пришлось отъехать на Север, в психиатрический институт имени Лэнгли Портера, и вернулся в Эл-Эй[7], чтобы закончить аспирантуру для обладателей докторской степени в Западном педиатрическом центре. Покончив на этом с учебой, получил штатную должность врача в клинике и одновременно преподавателя медицинской школы при упомянутом центре. Одного за другим принимал пациентов и успевал еще в огромном количестве плодить научные статьи.