Затем «параллельный мир» превратился в обычный холл, который расширяли светлые обои на стенах. Божественный свет исходил от хрустальной люстры (или, по крайней мере, похожей на хрустальную), что горела солнечным огнем. Но самая печальная перемена произошла с музыкой: она оказалась банальной попсой. Сладкоголосые мальчики пели о том, как плохо им без девочек. В военном училище, которое закончил Ветров, такую музыку презрительно называли — «голубизна».

«Докатились, — разочарованно подумал Андрей. — Где «Владимирский централ»? Где «Мы бежали по тундре» или «Как бы ни был мой приговор строг, я вернусь на родимый порог»? Что здесь слушают? Где колорит? Неужели так измельчали души воров, что и в тюрьме слушают какую-то дребедень?»

— Ваша комната слева, — невысокий кругленький человек в черной робе (это он открыл дверь перед Ветровым) показал на узкий коридор в конце холла, — располагайтесь, а потом приходите на ужин.

Андрей догадался, что это был расконвоированный осужденный из хозобслуги. И потому посмотрел на того с некоторой опаской.

«Интересно, что сейчас чувствует Куравлев? — подумал Ветров, опуская дорожную сумку на кровать в номере. — Он уже знает, что я здесь. Должен знать. В тюрьме информация передается быстро». Он мысленно пролетел над зоной, разбитой заборами на квадратики (почему-то ему показалось, что колония разбита именно на квадратики). Мысль птицей впорхнула в окно барака, где группа воображаемых заключенных перемывала в деталях приезд журналиста. Один из них — Куравлев — жадно слушал каждое слово.

Конечно, Ветров понимал, что на самом деле все не так. Потому что всегда на деле было не так, как он представлял. Но сейчас это не имело значения: ему доставляло удовольствие думать, что вся зона затихла, присматриваясь к необычному гостю.

«Нет, не гостю, а воину, приехавшему бороться за справедливость», — с пафосом подумал Андрей.

Несколько месяцев назад в редакцию «Советского труда» пришло письмо. Оно лежало в толстой пачке себе подобных на заваленном бумагами столе.

— Андрей, посмотри это, очень занятное письмо, — сказала Ольга Азарова, работавшая с Ветровым в одном отделе, — может получиться хороший материал.

Ветров бегло пробежал глазами несколько страниц убористого текста и ничего не понял. Немудрено, его мозги были заняты другим: он третий час бился с компьютером в шахматы, постоянно проигрывал и ужасно нервничал.

Про письмо Андрей вскоре забыл. Но Ольга через три дня напомнила:

— Ты прочитал?

— Почти, — ответил он, пытаясь вспомнить, что же такое он должен был прочитать.

— Ну и как?

— Даже не знаю, — Ветров с сомнением пожал плечами, — это еще надо доказать.

Он не имел никакого представления, о чем было письмо, но был уверен, что в любом случае его придется проверять.

— Поверь моей бабьей интуиции: здесь что-то есть. Этот мужик не врет.

Андрей ответил, что подумает еще, а сам стал искать в куче бумаг на столе письмо, которое передала ему Ольга. Когда нашел, вновь отложил в сторону.

Вернулся к нему только на следующий день вечером. И уже не смог оторваться. Письмо начиналось: «Уважаемая Мария Рудольфовна» — и было адресовано какой-то саратовской правозащитнице (это стало ясно из текста). Но на конверте стоял адрес редакции (Ветров специально проверил).

«Извините за то, что отрываю вас от более важных дел, — писал Куравлев, — но от безысходности ситуации, в которой пребываю, имею дерзость обратиться к вам. Вы моя последняя надежда. Пишет вам бывший офицер ФСБ, старший лейтенант, оперуполномоченный, не имеющий за все время службы ни одного замечания. Женат, есть двое малолетних детей. Имел двухкомнатную благоустроенную квартиру в хорошем районе города с чудесным видом из окна. По характеру мягкий, добрый возможно, даже чересчур добрый). В моей жизни все было хорошо. Но 30 марта 1998 года все рухнуло, исчезло, померкло. Для меня наступили черные дни, и эти дни до сих пор тяготеют надо мной. Я понял одно: в нашей стране нет правды, нет честных и благородных людей. А если они есть, то их единицы…»

Дальше Куравлев подробно рассказывал, как его осудили за убийство напарника. Если он не врал, история получалась дикая и несправедливая. Но к письму не было приложено никаких документов: ни приговора, ни ответов из прокуратуры, ни каких-то иных бумаг. По опыту Ветров знал: слова почти любого жалобщика надо делить надвое, а то и натрое.

— Возьмем приговор, а там окажется, что Куравлева взяли с дымящимся пистолетом над трупами, — сказал Андрей на следующий день Ольге, — а руки по локоть в крови. Просто уважаемый Геннадий Захарович постеснялся об этом написать.

— Я согласна с тобой, — ответила Ольга, — но поверь моей бабьей интуиции: в этом что-то есть.

В итоге Ветров и оказался в богом забытом Соль-Илецке, в совершенно пустой гостинице в компании с уголовником, присматривающим здесь за порядком.

«Что делать, если этот подполковник окажется прав? — подумал Андрей, раскладывая вещи из сумки по красному шерстяному покрывалу. — Вдруг я действительно зря сюда приехал? Если завтра окажется, что Куравлев виновен: про что писать? Кровавый убийца — эка невидаль. За командировку век не отчитаюсь».

— Ужин готов, — постучался в дверь номера осужденный.

— Иду, — ответил Ветров.

Столовая находилась тут же, в конце коридора. Два пустых дверных проема смотрели друг на друга. («Как глазницы», — подумал Андрей.) С одной стороны была кухня. На плитах стояли кастрюли. Шипели и дымились закрытые сковородки. Человек в робе мыл руки.

— Чем кормить будете? — Андрей улыбнулся. Он подумал, что с осужденными надо вести себя уверенно, не тушеваться: как с солдатами.

— Проходите, сами все увидите. — Заключенный улыбнулся в ответ. Двух боковых резцов не хватало. Вместо них — черные дыры.

Другой проем вел в собственно столовую.

«Попробую, чем кормят нынче осужденных». Андрей мысленно улыбнулся: он понимал, что угощение будет не из общего котла. Но вспомнил, как много лет назад пришел служить лейтенантом на пограничную заставу. Поскольку был (и до сих пор оставался) хроническим холостяком, то питаться стал в столовой заставы. В принципе вместе с солдатами, но за отдельным офицерским столиком.

Молодой замполит Ветров (вчерашний выпускник военного училища) был искренне уверен, что питался из одного котла с солдатами.

«Я начинаю, как Суворов, — гордо думал он, — кстати, кормят бойцов прекрасно». Утром обычно бывали жареная картошка с какими-нибудь котлетками, омлет или нежное картофельное пюре с икрой из кабачков. Блюда призывно дымились на тарелках. Один только их вид, один только запах заставляли желудок призывно урчать.

Но вскоре Андрей стал замечать, что солдаты не очень-то любят ходить на завтрак. У кого была возможность увильнуть от общего построения, те проходили мимо столовой.