– Не беспокойтесь об этом, доктор. Люди вокруг ненастолько глупы, чтобы войти в эти ворота. Разве что только старый Ронниприходил подстригать лужайку, но он всегда это делал, целых тридцать лет.Правда вот, в последнее время у старика не все в порядке с головой.

– Тем не менее… – пробормотал доктор, но тут жеприкусил язык.

В самом деле, как он может говорить об этом в присутствиибезмолвной женщины, способной лишь слегка поводить глазами, несчастной, чьируки остаются в той позе, в какой их сложит сиделка, а ноги безжизненнокасаются истертого пола? Как легко можно забыться, перестать думать об уважениик этому бедному созданию! Кто знает, до какой степени она способна пониматьсмысл ведущихся в ее присутствии разговоров.

– Можно было бы иногда выводить ее на солнце, –переменил тему доктор. – У нее такая бледная кожа.

Но он сознавал, что гулять в саду невозможно, даже вдалекеот зловония бывшего бассейна. Из-под дикой лавровишни пробивались заросликолючих бугенвиллей. Статуи пухленьких херувимчиков, заляпанные осклизлойгрязью, точно призраки, выглядывали из разросшихся кустов лантаны.

А когда-то здесь играли дети.

Кто-то из них – мальчик или девочка? – вырезал натолстом стволе гигантского миртового дерева, растущего у забора, слово «Лэшер»[1].Буквы врезались настолько глубоко, что теперь белели на фоне восковой коры.Странное, надо сказать, слово. И странно, что с ветки стоящего в отдалении дубадо сих пор свисают всеми забытые деревянные качели.

Доктор направился к одинокому дереву, присел на качели иоттолкнулся ногами от примятой травы – качели дернулись, заскрипелипроржавевшие цепи…

Отсюда южный фасад дома показался доктору громадным ипотрясающе красивым. Цветущие лианы карабкались, минуя закрытые зеленымиставнями окна, до самой крыши, до двойных труб над верхним этажом. Колеблемыелегким ветром ветви бамбука ударяли по оштукатуренным каменным стенам. Банановыедеревья с блестящими листьями настолько разрослись вширь и ввысь, чтообразовали возле кирпичной стены настоящие джунгли.

Эта старая усадьба чем-то напоминала его пациентку: такая жепрекрасная, но потерянная во времени и никому не нужная.

Лицо мисс Дейрдре можно было бы назвать очаровательным, небудь оно совершенно безжизненным. Видела ли она подрагивающие за окнами тонкиепурпурные завитки вистерии и удивительное разнообразие всех остальных цветов?Способны ли ее глаза разглядеть за деревьями белый дом с колоннами, стоящий надругой стороне улицы?

Однажды доктор поднимался вместе с мисс Дейрдре и сиделкой вдиковинном, но исправно работающем лифте с медными дверцами и вытертым коврикомвнутри. Когда кабинка тронулась, выражение лица Дейрдре ничуть не изменилось.Звук лифтового мотора, похожий на грохот маслобойки, встревожил доктора. В еговоображении этот механизм рисовался как нечто древнее, покрытое толстым слоемпыли, черное и липкое от грязи.

В санатории, где работал доктор, он, естественно, забросалвопросами пожилого психиатра, своего непосредственного начальника.

– Я вспоминаю себя в вашем возрасте, – сказалстарик. – Тогда я намеревался вылечить всех своих пациентов. Я собиралсяразубеждать параноиков, возвращать шизофреников в реальный мир и заставлятькататоников пробудиться. Вы, сынок, ежедневно устраиваете ей такую же встряску.Но в этой женщине не осталось ничего от нормального человека. Мы просто делаемвсе, что в наших силах, дабы удержать ее от любых крайних проявлений… Я имею в видувозбуждение.

Возбуждение? Вот, значит, в чем причина введения егопациентке сильнодействующего лекарства? Ведь даже если завтра прекратить делатьей уколы, пройдет не меньше месяца, прежде чем действие препарата полностьюпрекратится. Дозы были настолько велики, что другого пациента они попростуубили бы. До такого лекарства надо «дорасти».

Но если ее столько времени держат на лекарствах, разве можнос уверенностью судить об истинном состоянии здоровья этой женщины? Если бы емуудалось сделать ей электроэнцефалограмму…

Приблизительно через месяц после первого посещения дома миссДейрдре доктор попросил разрешения ознакомиться с ее историей болезни. Просьбабыла вполне обычной, и никто ничего не заподозрил. Доктор просидел в санаторииза письменным столом целый день, разбирая каракули десятков его коллег и читаяих туманные и противоречивые диагнозы: мания, паранойя, полное истощение,бредовое состояние, психический срыв, депрессия, попытка самоубийства… Доктордвигался назад во времени, к подростковым годам Дейрдре. Нет, даже дальше:когда девочке было десять лет, какой-то врач осматривал ее в связи сподозрением на «слабоумие».

Скрывалось ли за этими рассуждениями хоть что-то стоящее?Где-то в дебрях чужой врачебной писанины доктор обнаружил сведения о том, что ввосемнадцать лет его пациентка родила девочку и отказалась от ребенка, находясьв «тяжелом параноидальном состоянии».

Так, значит, поэтому к его пациентке применяли то шоковуютерапию, то инсулиновую блокаду? И что она вытворяла с сиделками, если те безконца уходили, жалуясь на «физические нападения»?

Одна из записей сообщала, что Дейрдре «сбежала», другаясвидетельствовала о ее «насильственном водворении» обратно. Доктор обнаружил,что дальше в истории болезни недостает страниц. Что происходило с Дейрдре напротяжении нескольких последующих лет, оставалось загадкой. В 1976 году чьей-торукой было написано: «Необратимое повреждение мозга. Пациентка отправленадомой. Для предотвращения паралича и маниакальных состояний предписаны инъекцииторазина».

История болезни Дейрдре не содержала ровным счетом никакихценных сведений, способных пролить свет на истинное положение вещей. Докторпочувствовал себя обескураженным. Интересно, хоть кто-то из этого легионаэскулапов разговаривал с Дейрдре, как это делал сейчас он сам, сидя рядом с нейна боковой террасе?

– Сегодня прекрасный день, не правда ли, Дейрдре?

И действительно, легкий ветерок наполнен множествомвосхитительных ароматов. Запах гардений вдруг сделался дурманящим, однако нестал от этого менее приятным. На мгновение доктор закрыл глаза.

Интересно, какие чувства она испытывает к нему? Ненавидит?Смеется над ним? Или вообще не осознает его присутствия? Только сейчас онзаметил в ее волосах несколько седых прядок. Рука Дейрдре холодна как лед, иприкосновение к ней не доставляет удовольствия.

Вошла сиделка, держа в руке голубой конверт. Внутриоказалась моментальная фотография.

– Это от вашей дочери, Дейрдре. Видите? Ей уже двадцатьчетыре года.