Предчувствие ее не обмануло. Валерьян, очевидноподстрекаемый Аннетою, объявил, что желал бы дать дочери кормилицу, и в детскойпоявилась крепкая, здоровая, породистая молодка Авдотья. У нее только чтородилась двойня, да была отлучена от груди, коя понадобилась барскому дитяти.Елизавета, сама мечтавшая кормить Машеньку, встретила Авдотью в штыки; однако вглубине души не могла не пожалеть эту несчастную бабу, столь глупую и забитую,что она даже не больно-то горевала от разлуки с детьми. Впрочем, Авдотья чутьли не на второй день бросилась в ноги барину, умоляя воротить ее домой. Но неоттого, что вдруг пробудились материнские чувства, а потому, что до дрожибоялась Татьяны! В ответ Аннета взяла на себя труд отхлестать кормилицу пощекам, и та более не противилась, исправно выполняя свои обязанности.

А надобность в них возникла-таки: Машенька с материнскогомолока никак не поправлялась, была бледненькая, вялая, маялась животиком.Однако здоровое молоко кормилицы быстро исцелило Машеньку: она перестала всевремя плакать, побелела, порозовела, тельце сделалось упругим, с губ не сходилабессмысленная, но блаженная улыбка.

Елизавете это было как нож по сердцу. Она всей душойпотянулась к дочке, мечтая найти в ней единственную утеху жизни своей;выходило, что и эту капельку счастья у нее отнимали. Вдобавок ставшие каримиглаза Машеньки порою охлаждали материнские чувства. Елизавета хотела видеть народном лице свои, светлые глаза, видеть в дочери свое отражение и продолжение.Этот темный взор пробуждал в ней странную ревность и иногда казался такимчужим!.. Елизавета часто плакала украдкой, ибо ей вновь привелось изведать, чтоожидание счастья всегда лучше, слаще, блаженнее его воплощения. Опять судьбаусмехнулась, обратив то, к чему она так долго и страстно стремилась, непраздником и сверканием, а как бы изнанкою, на которой оказалось слишком многоузелков и швов, чтобы ею можно было любоваться. «То, что мне легко достается,для меня не имеет никакой ценности; то, за что я дорого плачу, как выясняется,вообще ничего не стоит!» – думала она с тоской и обидой...

Этих мыслей, наверное, следовало стыдиться, но избавиться отних не удавалось. Казалось, непреходящая душевная тягость усугубляет ифизическую слабость Елизаветы, которая никак не могла прийти в себя послеродов, словно бы некая хворь ломала ее непрестанно.

Боли в желудке порою были непереносимы. После приступов онадолго лежала, обливаясь холодным потом. Есть вовсе ничего не могла, пила толькомолоко, словно сама уподобилась младенцу.

Татьяна была при ней и девочке неотступно, поэтому молокоприносила горничная Улька, которая с каждым днем все с большим беспокойствомпоглядывала на истончившееся лицо графини. Елизар Ильич настаивал привезти изНижнего немецкого доктора, но Елизавете не верилось, будто существует хворь,которую не смогла бы исцелить Татьяна. Однако глаза цыганки все чаще выражалине привычное уверенное спокойствие, а растерянность и недоумение, особеннокогда она трогала сухие, ледяные пальцы Елизаветы, вглядывалась в запавшие,окруженные чернотой глаза, вслушивалась в вялую речь.

Впервые в жизни Елизавете изменило ее всегдашнее упрямство.То самое, которое заставило когда-то уцепиться за якорный канат расшивы, илинабрести в солончаках на заброшенный колодец, или поймать спасительную волну упобережья Скироса... Теперь вся ее недолгая жизнь медленно проходила в памятичередою картин. Точно такой же была когда-то Августа, убиваемая таинственным,зловещим излучением крестика, подаренного ей Чекиною; точно так же угасалаотравленная с помощью aqиа tofаnа Хлоя... Теперь настал и ее черед.

Мысль о неотвратимой смерти стала первым камушком, о которыйЕлизавета споткнулась в своем покорном продвижении к вечности.

Для нее слово «смерть» всегда было связано со словом«вдруг». Вдруг опрокинулась лодка посреди Волги. Вдруг выскользнула змея из-подноги Леонтия. Вдруг голодный, жадный пламень полетел по подземному коридору,где бежали они с Казановой, графом де Сейгалем. Вдруг навис над нейрассвирепевший медведь... И не хотелось верить, что в медленном умирании,которое свершается как бы само собою, отсутствует это необходимое – испасительное! – вдруг. То есть причина, которую можно устранить, а значит –выжить.

Ей ни с кем, даже с Татьяною, даже с Елизаром Ильичом незахотелось поделиться догадкою, вдруг затлевшей в душе. Собственно, даже недогадкою, а так... последним трепетом былой гордыни, которая, оказывается, однамогла спасти ее жизнь, ибо заставила вспомнить, что Елизавета кому-то мешает. Ив ней, вспыльчивой, как порох, но не злопамятной и совсем не мстительной, чутьли не впервые вызревало благотворное, целительное желание во что бы то ни сталовыжить – и дознаться, и отомстить своим врагам.

Итак. Кто желал ей гибели? Орден, кажется, утратил ее след,вдобавок трое засланных им убийц погибли в Санкт-Петербурге... У Елизаветы нехватило воображения представить, чтобы эта могущественная секта тратила столькосил на преследование дерзкой девчонки, которая всего-то и осмелилась, чтооскорбила их магистра (со свойственным ей пренебрежением к мелочам Елизаветаначисто позабыла, что этого магистра она не просто оскорбила, но и застрелила;а в пожаре, устроенном ее спасителем де Сейгалем, погибло множество приверженцевОрдена). Она почти не сомневалась, что виновны другие, но кто, кто?

Хуже всего, что их невозможно было поймать на местепреступления. Даже искренне расположенный к Елизавете Потап Спиридоныч несомневался в истинных причинах болезни: эка невидаль, женщина не можетоправиться после родов! На это, конечно, и рассчитывали злоумышленники. Дажепроницательная Татьяна голову сломала в поисках причин хвори. Сперва думала,что все дело в молоке, которое одно только и пила Елизавета. Она слыхала отсвоей матери, что красавица Ружа, первая жена Тодора, отца Неонилы, когда-тосжила со свету свою соперницу (и родильная горячка была тут ни при чем!),каждый день ненадолго опуская в бадейку с водой, из которой та пила, дохлуюзмею. А вода ли, молоко ли – невелика разница! Но все же дело было в чем-тодругом! Ведь Татьяна, пившая то же молоко, чувствовала себя прекрасно.

Она снова и снова присматривалась к обитателям дома. Как нираздражали ее своей тупостью и забитостью почти все слуги (да и управляющийтоже, если на то пошло: мужчина должен быть половиком, который радуется, когдаженщина вытирает об него ноги!), Татьяна не замечала вокруг них темных, мрачныхтеней, означающих злодеяние или хотя бы злоумышление. Эти люди были бесполезныи... безвредны.

Граф и его любовница оба были черны. Татьяна насквозь ихвидела. Их чернота была опасна кому угодно, кроме нее, а значит, и Елизаветуона была в силах уберечь от их тайного лютовства.