Коечто из улова они включали в свое ежедневное питание. Больше уходило на корм свиньям, порядочную часть сушили, солили, коптили или мариновали, запасая на зиму, мрачную пору, когда лишь немногие из рыбаков дерзали бросить вызов гневному Рану. Под полом хижины был вырыт погреб, к зимнему солнцестоянию на его полках красовалось блистательное воинство банок, горшков и упаковочных клетей с филе абларони, просоленным до крепости древесины. Вскоре приносили положенную дань и две свиньи, и по вечерам после их забоя появлялся кровавый пудинг, столь любимый дедом, а заодно колбасы, вяленые окорока, заливные ножки и большие копченые свиные бока, которые коптили за домом. Вдоволь имелось сушеных водорослей. Их можно было жевать, когда заканчивалась белынь. Отправлялись в большие плетеные корзины репа, морковь и свекла, собранные неутомимой Айд до того, как земля трескалась от первых морозов. Были также горшки орехов, сбитых с ветвей орешин в свиной роще, и, редкая удача, медовые соты, добытые Морином из дупла в могучем дубе дальше в глубь суши, запечатанные воском из них же в глиняном горшке и хранимые Айд, словно драконьи сокровища.

Итак, когда в мире воцарялась поздняя осень, все четверо садились вокруг очага, где горел плавник. Пламя брызгало, искрясь то и дело синевой, а за прочными стенами Эйри Ран, впав в неистовство, гулко отплясывал ежегодный танец на прибрежных камнях.

Для Рола обременительней, чем в предыдущие годы, оказалась эта осень и последовавшая за ней долгая северная зима. После того как они втянули гуари на берег и крепко привязали, а дед благословил ее труды возлиянием ячменного эля, весь внешний мир, то есть море, оказался утрачен до нового пробуждения природы. Рол ощутимо приуныл. Ему только и осталось, что созерцать до каждой пяди знакомый мыс и поблекшие пустоши за ним и над ним, огоньки, мерцающие в ранней темноте вечеров, освещенные лампами окна Дриола, где он никогда не бывал и куда ему не разрешалось бегать. Пока что. Вот он и разгуливал по пустошам с луком, точно изгнанник, каковым и называл его дед, охотясь на всякую дичь, какая только не скрылась в земле. Или сидел с Морином в доме да чинил сети, если погода выдавалась неподходящая для охоты на птиц. Он без конца сучил веревку, а если ветер ненадолго умерял силу, взбирался на окрестные скалы и возвращался с корзинами поздних яиц морской птицы… А затем все сидели за столом над омлетом, слушая рассказы деда о большом мире. Дед говорил о взлете Бьонара, величайшего царства на земле, проклятого, увы, бессчетными войнами изза участи пустынного Голиада, где, согласно преданию, пробудился род людской и сделал первые свои шаги под бдительными взглядами последних ангелов. Сощурив глаза, дед вспоминал белые просторы Зимнего Ледовитого Моря, где плоский лед трещал у носа корабля, а против края небес ослепительно сверкали пики Кресира, куда ни разу не взбирался человек. А затем, пуская дымок, дед отвлекался на другое и почти нараспев нежно описывал кассийские сауки, тяжелые и пряные в жарком воздухе над конюшнями, облаченных в шелк джеремдаров калифа, вышагивающих с золотыми яблоками на тупых концах копий, и раскинувшийся за охристыми стенами древнего Касоса необозримый мерцающий Гокран – место рождения скорпионов.

Дед свободно говорил о любой стране, королевстве или морском проливе на свете. Но когда Рол задавал вопросы, ответов на которые особенно жаждал, дед резко замыкался в себе. О собственном происхождении Рол только и знал, что родители его мертвы, родился он в море и, таким образом, не принадлежит ни к одной на свете стране. Все прочее: намеки да загадки, и даже избыток ячменного пива не мог выманить из старика правды.

Так прошла первая половина мрачной зимы, пятнадцатой в жизни Рола.

Скверные бури бушевали в тот год. Обезумев вконец, проносились они над морем и обрушивались на иззубренные берега, точно решив во что бы то ни стало затопить их навеки. По всем Семи Островам жители приносили жертвы Уссе, моля ее сдержать буйного супруга, и даже дед перерезал глотку поросенку, дабы почтить Владыку Бурь, правда, столь же неохотно, сколь деннифрейцы, и с мрачным неудовольствием сбросил маленькую тушку со скал в море. Так высоко вздымались валы, что Ролу и Морину пришлось втянуть «Нырка» дальше на берег и устроить на новом месте, много выше черты прилива. Там лодка лежала, пришвартованная за нос и корму к огромным валунам, а море тем временем пенилось в четырех фатомах за кормой в бессильной ярости, и северозападный шквал ревел у скал в море. «Нырок» был суденышком не из легких, и Рол впервые постиг, до чего силен Морин. Здоровяк схватился за булинь и потянул лодку по галечнику со всей силы. Ролу пришлось крикнуть, чтобы тот двигался помедленней, а не то камни начали откалывать щепки от киля и днища, обнажая белую древесину. Рол осмотрел ущерб, меж тем как Морин стоял, в огорчении потирая ладони.

– Я причинил вред «Нырку».

– Думаю, невелика беда. Мазок варом там да тут, и все дела. Ступайка домой. Все равно темнеет. Горшок с варом внизу, в трюме. Я его сам принесу. Мы никогда не станем разводить здесь огонь.

Морин послушно кивнул. Он провел громадной лапищей по планширу «Нырка», как бы прося прощения, затем повернул спину к воющему ветру и принялся взбираться из бухты обратно к Эйри.

Трюм был темен, там скверно пахло, и Рол отыскал горшок с липким варом на ощупь. Краб вдруг выскочил изпод ищущих пальцев. Зловоние, скопившееся от великого множества уловов, сдавило горло паренька. Он с облегчением вылез обратно на терзаемый бурей берег, радуясь чистоте исступленно стонущего ветра.

И замер. Ибо на глаза ему попался незнакомец, небрежно опершийся о кормовой стояк «Нырка». Наглец вырядился в чудную мерцающую серую одежку. Ничего подобного Рол Доселе не видел. Впрочем, дед описывал такую ткань. Или подобную ей. Рыбья кожа, оболочка полусказочных обитателей морских глубей. Незнакомец был смугл, бородат и глядел на море, словно лодка, о которую он опирался, принадлежала ему и он изучает стихию, в которой ей самое место. Рол прирос к месту. Горшок с варом тяжело качнулся в его руке.

– Утром течение повернет вспять, – заметил незнакомец. Голос его звучал без натуги и всетаки отлично доходил до слушателя, словно ветер отступал перед этим звуком. – Отмели в движении. К восходу солнца быть утопленникам. – Он повернул голову и улыбнулся. И Рол увидел, что глаза у него цвета гонимых ветром валов, за которыми он наблюдал, холодные, как ночь над Зимним Ледовитым Морем. – Вы своевременно подняли ваше судно. Поздравляю.

Рол вновь обрел дар речи. Он выпрямился, так что теперь взирал на неизвестного с высоты накрененной палубы «Нырка».

– Ран жаден до кораблей. Это его игрушки. Нужно держать их подальше от воды.

Одна темная бровь незнакомца озорно поднялась.

– И кто же тебе это сказал?

– Мой дедушка. Он всю жизнь провел в море.

– Тяжело добытая мудрость. Он прав, твой дедушка. Но Ран не злой бог. А лишь своенравный.

Рол соскочил с лодки на влажную гальку. Он был выше незнакомца и значительно шире в плечах, но чтото в этом человеке нагоняло страх.