элементам, над началом повествовательно-изобразительным. Эти черты характерны для всех жанров поэзии науа, идет ли речь, скажем, о «портретах» мастеров мира науа, выявляющих высокую эстетическую и этическую роль искусства древних («Тламатини-мудрец», «Куикапикки-поэт», «Куикани-певец»), или о произведениях лиро-эпического характера, воспевающих военные подвиги и победы (например, «Победа над матлацинками»). В наибольшей степени сказанное относится к так называемым «песням-цветам», лирико-философским исканиям ответов на загадки бытия, жизни и смерти.

Со всей определенностью можно сказать, что нет иной древней поэзии, которой были бы свойственны такая страстная напряженность, такое целеустремленное упорство в размышлениях о бытии, об извечной изменчивости, нескончаемости рождения и гибели миров, народов, людей.

Что касается отдельного человека, то ацтеки полагали, что умершие (в зависимости от вида смерти) попадали либо в страну вечных скитаний Миктлан, либо в Тамоанчан, место — источник бытия и изобилия, где растет древо жизни, либо в Дом солнца, куда отправлялись погибшие воины или принесенные в жертву. Культ бога войны Уицилопочтли занимал особо важное место у ацтеков и был связан с их представлениями о судьбах человечества как рода. Ацтеки, как и другие, родственные по культуре народы, верили, что они живут в пятую эру существования, под покровительством бога солнца Топатиу (все предыдущие кончались катастрофами, сметавшими людей с лица земли). Согласно укрепившейся среди них мистической концепции катастрофу пятой эры можно было предотвратить, если поддерживать богов «чудесной жидкостью» — кровью погибших воинов и жертв. То, что в более поздние эпохи стало восприниматься как антигуманное явление, для древних (а все религии знали те или иные формы человеческих жертвоприношений) было средством поддержания космического порядка, всеобщего благоденствия, жизни. Жизнь стремилась к смерти, смерть порождала жизнь. Не случаен такой экспрессивный образ майя (обряд человеческих жертвоприношений получил у них широкое развитие под влиянием науа), как рождающиеся из-под жертвенного обсидианового ножа люди. Потому-то погибшие на «священной войне» либо принесенные в жертву окружались особым почетом. Это необходимо знать, чтобы понимать поэзию древних, в которой размышления о жизни и смерти, тайнах бытия и сама образная система оказывались теснейшим образом связанными с феноменом жертвоприношений.

Вообще поэзия науа — и причиной тому ее устремленность исключительно к важнейшим вопросам человеческого бытия — основывалась на довольно ограниченном ряде метафор и символов, связанных своим происхождением с эстетически значимыми предметами окружающего мира и с мифологическими мотивами: цветы, драгоценные камни (изумруд, нефрит, обсидиан и другие), золото, птицы (прежде всего, конечно, кецаль), роскошное их оперение, бабочки, звери (ягуар, кролик). Очевидно, образованные круги привнесли в арсенал поэзии науа метафоры, связанные с атрибутами пиктографического письма: бумага, рисунок, краски, живопись…

Не столь уж богатая разнообразием тем, образов, поэтических средств, поэзия науа отличалась величайшим разнообразием в их разработке и варьировании, особенно благодаря тому, что и тематика, и метафорика науа обладали большой символической многозначностью. Этим объясняется определенная сложность для сегодняшнего восприятия песен-цветов. То, что нам кажется просто яркой картинкой, содержит философский смысл, связанный с мифологическими представлениями. Так, например, цветы, центральный образ поэзии науа, могли означать и человека, и песнь, и поэзию; цветок был знаком жертвы (распустившийся цветок — сердце жертвы), а также знаком битвы, войны, на которой распускаются цветы — сердца погибших воинов. Вино войны, которым до смерти опиваются на поле распустившихся цветов воины, было знаком гибели и крови. Птица и бабочка могли быть и знаками божества, и образами погибших воинов, которые превращаются в колибри или в мотыльков, пьющих нектар на древе жизни в Тамоанчане. Переплетение конкретной образности и символического значений придавало поэзии науа особую, как бы «мерцающую» многими смысловыми и эстетическими оттенками, глубину. Можно предположить, что сами науа воспринимали песни-цветы в их двойственном, не только философском, но и конкретно-образном значении.

Среди приводящихся в сборнике образцов поэзии науа есть примеры, так сказать, ортодоксального поэтического философствования на тему жертвенного служения богу солнца и войны. Для такого рода произведений характерны отрешенный и фанатический стоицизм, хотя и виртуозная, но холодноватая игра символикой. Однако следует сказать, что этому идейному слою, связанному с официозными мифологическими концепциями, противостояло зарождавшееся на глубине поэтического потока мощное контртечение. Ведь, если вдуматься, основной пафос песен-цветов состоит как раз не в холодном отрицании какой-либо значимости человека перед лицом космоса, богов, а, напротив, в упорном, хотя и окрашенном часто в тона отчаяния, трагизма, стремлении утвердить его самоценность. Люди увядают и гибнут, как цветы, человек — рисунок в книге богов, который будет стерт, жизнь — всего лишь сон, — в этих формулах поэзии науа отнюдь не ставится точка в поисках ответов на вопросы бытия. Трагизм, ощущение бытия на грани жизни и смерти контрастировали с широчайшей гаммой чувств, утверждавших значимость человека, радость жизни.

Поэзия науа знала и страдания, связанные с утратой близких («Песня сиротства»), и восхищение красотой женщины, «цветка подрумяненного маиса» («Здесь в одиночестве воспеваю…»), и мучения сердца, уязвленного предательством («Призрачная дружба»), и нежную радость при виде ребенка («Колыбельная Ауисотлю»). Но чаще всего — радость и восхищенное любование верной дружбой и близостью сердец. Вообще мир человеческих чувств науа отличался уважительностью, тонкостью, деликатностью, мы бы даже сказали — рафинированностью. Образ поэта-певца, окруженного друзьями, которых он одаривает песнями-цветами и заклинает не покидать этот мир, наслаждаться бытием, вечно жить — это постоянный и типичный образ поэзии науа.

Прекрасный пример такого рода произведений — «Состязание песнопевцев», которое происходило в доме вождя Текайеуацина. Вождь, сам поэт, собрал, «точно цветы для гирлянды», своих друзей, и они обмениваются песнями-цветами, составляющими вместе целый букет традиционных элегических образов и мотивов. Интересно это произведение и тем, что здесь полно раскрываются мифологическая основа пышного обряда поэтического турнира и сакральные представления о поэтическом творчестве вообще. Ведь самый обряд поэтического состязания воспроизводил мифологическую сцену в крае изобилия Тамоанчане, и поэты воображали себя (что и следует из содержания их песен) бабочками, колибри, пьющими нектар на ветвях древа жизни. Песни, которые они слагали, были вестями из этого источника жизни, а поэзия, таким образом, оказывалась отмеченной знаком вечности, нитью, связывавшей человека с нетленными ценностями, и, следовательно, средством самоутверждения человека перед лицом космоса. Если гибнут цветы, плавится золото, стирается рисунок, крошатся камни, то песня остается вечной.

С этими высокими представлениями об искусстве связана и высокая роль поэта, творца, мудреца, как и вообще мастера в любой области творчества. Вкратце эстетическая «теория» науа сводилась к тому, что творец похищает божественные песни-цветы и учит «лгать» (то есть подражать) материал, с которым он работает (бумагу, краски, глину