этого. Но получилось не так.

Я поверил Мардонию. В конце концов, не секрет, что он хочет стать сатрапом европейской Греции. А теперь выходило, что эта высокая должность достанется Артафрену, и я сменил тему:

— А как царица Артемизия, довольна своим положением?

Мардоний рассмеялся:

— Которым? У нее их несколько.

— Я говорю как «царево око». Она не считается с сатрапом, имеет дело напрямую с Великим Царем. Сатрапу это не нравится.

— А Артемизии нравится, и ее народу тоже. Это дорийский город, а дорийцы склонны боготворить свои царские семьи. И потом, как я заметил, она популярна в своих владениях. Когда я разогнал ионийских тиранов, то прогнал и ее тоже. И вскоре получил от нее послание, где говорилось, что если я хотел свергнуть династию, древностью не уступающую арийским богам, то должен был победить ее в бою.

— Один на один?

— Был такой намек, — ухмыльнулся Мардоний. — В общем, я послал ей успокоительный ответ в сопровождении моей собственной сиятельной персоны с еще не поврежденной ногой.

— И она приветствовала тебя на полу?

— На троне. Потом на ложе. Пол — для юных. Она страшная женщина, и я бы отдал… Я бы отдал мою покалеченную ногу, чтобы жениться на ней. Но это невозможно. И я совершенно открыто живу с ней, словно консорт. Удивительно. Эти дорийцы не похожи на остальных греков, да и вообще ни на кого. Женщины делают все, что им вздумается. Наследуют имущество. У них даже свои игры, как у мужчин.

Кроме Галикарнаса, я не бывал в дорийских городах. Подозреваю, что Галикарнас — лучший из них, как Спарта — худший. Независимость дорийских женщин всегда раздражала Ксеркса. В конце концов он развелся со всеми женами-дорийками и прогнал дорийских наложниц на том основании, что не выносит их унылости. Они действительно тосковали, попав в гарем. Я открыл, что нет таких чудных нравов, с какими человек рано или поздно не встретится, если заедет достаточно далеко.

Артемизия приняла нас в длинном низком зале с маленькими окошками, выходящими на море и темно-зеленый Кос. Она стала дородней, но волосы сохранили свое золото, и лицо выглядело сносно, несмотря на намечавшийся второй подбородок.

Мой глашатай, как положено, объявил о моем прибытии. Царица поклонилась не мне, а моей должности, опять же как положено. Потом она сказала: «Добро пожаловать в Галикарнас!» — а я сказал о милости Великого Царя к своим вассалам. Она громко поклялась повиноваться персидской короне. Затем наша свита удалилась.

— Кир Спитама — неумолимый надзиратель. — Мардоний пришел в доброе расположение духа. — Он поклялся наполовину увеличить дань с вас.

Он вытянулся на узком ложе, поставленном так, чтобы видеть в окне залив. Мардоний говорил, что целые дни проводит, рассматривая приходящие и уходящие корабли. В то утро, с первым лучом солнца, только завидев мой парус, он поковылял вниз поприветствовать меня.

— Моя казна принадлежит Великому Царю.

Артемизия соблюдала протокол. Она сидела, выпрямившись на высоком деревянном кресле. Я почти так же прямо сидел в кресле пониже.

— А также мое войско и я сама.

— Я доложу об этом владыке всей земли.

— «Царево око» может добавить: когда Артемизия говорит, что принадлежит ему, это в самом деле так. Но не для гарема. Для поля боя.

Должно быть, я выразил все свое удивление. Но Артемизия невозмутимо продолжала воинственные речи:

— Да, я готова в любое время вести мое войско в любое сражение, какое Великий Царь сочтет нужным выиграть. Я надеялась принять участие в весеннем походе на Афины, но Артафрен отверг мое предложение.

— И теперь мы утешаем друг дружку, — сказал Мардоний. — Два полководца, которым не с кем воевать.

На мой вкус, Артемизия была слишком мужеподобна. Физически это была женщина в теле, но обращенное ко мне красное жесткое лицо напоминало лицо скифского воина. Не хватало только усов. Однако Мардоний говорил, что из сотен женщин, которых он знал, ни от одной не получал такого удовлетворения. Никогда не знаешь, в ком что кроется.

Мы поговорили о войне в Греции. Никаких новостей от Артафрена не поступало с тех пор, как он сжег город Эретрию и продал в рабство тамошних жителей. Предполагалось, что он уже вошел в Афины. Благодаря тому, что Мардоний прогнал ионийских тиранов, демократическая партия в Афинах была настроена проперсидски и серьезного сопротивления не ожидалось. По сути дела, большинство видных афинян были или за персов, или подкуплены персами, или и то и другое.

Пока я говорил о нашей победе в Эретрии, Мардоний молчал, а Артемизия была сдержанна и мрачна. Эта тема не могла доставить удовольствия нашему раненому льву. В конце концов царица прервала мой пристальный анализ военной ситуации в Греции:

— Мы слышали о вашей недавней женитьбе на дочери Великого Царя.

— Да, теперь он мой родственник. — Мардоний оживился. — Когда-то был вроде мага, хлестал хаому, а теперь член царской семьи.

— Я не маг.

Меня всегда раздражало, когда меня называли магом, и Мардоний знал это. Друзья детства всегда ведут себя подобным образом, если не становятся открытыми врагами.

— Это он так говорит. А только подведи его к огненному алтарю, тут же схватит священный хворост и запоет…

— И какая же из благородных дам мать вашей жены? — перебила Мардония Артемизия.

— Царица Атосса, — официальным тоном ответил я, — дочь Кира Великого, в честь которого я назван.

Я был слегка удивлен, что Артемизия не знает имени моей жены. Но возможно, она знала и только притворялась.

— Мы так далеко тут, у моря, — сказала царица. — Знаете, я ведь ни разу не была в Сузах.

— Мы поедем вместе, когда я вернусь ко двору.

Мардоний тихонько поднимал и опускал больную ногу, упражняя мышцы.

— Не думаю, что это будет прилично. — Артемизия подарила нам одну из своих нечастых улыбок. На минуту она показалась женственной, даже красивой. — И как же зовут вашу благородную жену?

— Пармис.

Демокрит хочет узнать побольше о моей женитьбе. Его заинтриговало имя моей жены. В свое время меня оно тоже заинтриговало. Наслушавшись злобных излияний Атоссы на жену Дария Пармис, я не поверил своим ушам, когда распорядитель двора сказал, что моей женой будет Атоссина дочь Пармис. Помнится, я попросил евнуха повторить, что он и сделал, добавив:

— Это самая прекрасная из дочерей Атоссы.

Так принято выражаться при дворе, и означают эти слова, разве что она не совершенно уродлива. Когда я спросил, не в честь ли дочери узурпатора ей дали такое имя, распорядитель не смог, а может быть, не захотел ответить.

Атосса не многое прояснила.

— Пармис — принятое у Ахеменидов