Но бабульки его, что теперь по соседству, за забором живут, не пустили, слезно причитали, что Новый год в семье отмечать надо, а он ныне их «родименький», можно сказать, опекун и кормилец. По указу Арзо, еще летом земляки-шабашники бабулькам крышу перестелили, печь новую сложили – старая чадила, гнилые полы заменили. К зиме он с дровами помог, керосину достал. А самое главное, как кажется бабулькам, от соседской дьявольщины избавил. Вот и пекутся бабули о нем: еду приготовят, все приберут, постирают. А на праздники носятся они вокруг него пущей охраною: и не дай Бог, кто в его стакан не ими приготовленный самогон нальет, из вонючей картошки или свеклы, нет, бабульки для него специально из отборного зерна гонят, не дважды, а трижды сверхочистку делают, чтоб не было запаха, дурного привкуса и чтоб градус был не больно высок, а то родименький, когда разгуляется, хлещет водочку ведрами, и может закусить чем попало, а ему свининку нельзя, вера не позволяет, да и к грибам он осторожен, боится отравиться, вот и блюдут бабульки, чтоб он вовремя закусил, да не кабы что, а ими лично приготовленное. И вроде доволен барским положением Арзо, да не всегда. Беда от бабуль – к девицам его ревнуют, не пускают, называют их всех шалавами, вот женись, твердят, и с одной живи, а для этого ему смотрины прямо во время праздников устраивают. А Арзо красив, нахален, девки от него тают, он этим пользуется, под хмельком, прилюдно целуется, из хоровода в хату тащит, обогревшись, раскрасневшийся вновь в круг как орел влетает, следующую обихаживает.

К вечеру третьего января Арзо – не орел, а мокрая курица: лежит, стонет, руку поднять не может, от еды воротит, от запаха спирта – вырывает; все ему противно, весь свет не мил, от всех, даже бабулек – тошно. Бабульки печалятся, знают, что если он три дня гулял, то столько же болеть будет. А тут в тридцатиградусный мороз у калитки Арзо девушка остановилась, видно сразу, не местная, от мороза продрогшая, в легком пальто, в таких же сапогах, с дорожной сумкой.

– Скажите, пожалуйста, Самбиев здесь живет? – прячет девушка голые руки в карманах, а губы аж посинели. – Меня Полла зовут, я к нему из дома приехала.

Одна бабуля вход охраняет, другая в дом пошла.

– Родимый, дорогой, какая-то Полла к тебе приехала.

Только штаны да калоши у дверей надел Арзо, в майке выскочил.

– По-л-ла! – крикнул он, в два прыжка достиг ворот, как пушинку на руки вскинул, понес бережно в дом.

– Вот лекарство! – переглянулись бабули, гуськом потянулись вслед.

– Так-так бабули! Теперь у вас своя свадьба, у меня своя! – плотно пред ними закрыл входную дверь.

В доме Полла сразу же потянулась к печи, а Самбиеву не до этого, обхватил он ее, прямо в пальто, в сапогах повалил на кровать. Руки Поллы, как ледышки, его не подпускают, не сгибаются, он упорствовал, пока не увидел крупные слезы.

– Ну прости, прости, Полла! – заходил он босыми ногами по комнате.- Прости… Только не устраивай банальных сцен, не порть мое счастье, не говори, что дура Что зря приехала! И прочее!

Полла, сидевшая на кровати, пряча в ладонях лицо, чуточку одними темно-голубыми влажными глазами выглянула, потом медленно, спокойно открыла все красивое, гладкое лицо, ослепительно улыбнулась.

– Арзо, Арзо! Я так рада, я так рада что ты такой здоровый. Как бы я не приехала, ведь ты звал? Арзо…

В этот момент речь резко оборвалась, и он едва уловимо заметил – струной напряглась щека, вниз дернулся ее глаз, все выражение лица и даже осанка странно изменились, вся выпрямилась, будто несгибаемый шест через нее продели.

– Полла, что с тобой?

– А ты не знаешь что? – совсем другой тон, другой человек, даже страшно: как бы чувствуя это, большие разбитые трудом ладони, вновь закрыли перекошенное лицо, но тон прикрыть не могут. – Арзо, ты не знаешь, что я пережила, что я перетерпела?!

– Знаю, знаю, Полла! – совсем мягкий голос у него.

– Нет, не знаешь, – перебивает она, – тебе известны голые факты, а что внутри меня, что в моем доме, не знаешь… Самое страшное, мои братья, мои родные братья, которых я растила и вскармливала, ради них по полям на коленях ползала, теперь пинают меня. Говорят, что я жеро, стыдят, упрекают. А старший вот женился, я ему все организовала, все деньги отдала, а теперь его жена меня куском хлеба, углом, что я занимаю, попрекает… – тяжелый всхлип. – Требуют, чтобы я замуж за кого угодно выходила, а я не могу, боюсь я мужчин, боюсь! Сильно издевались надо мной мои мужья, мучили! Арзо! Арзо! Я люблю тебя, люблю!

С этими словами Полла кинулась к нему, прямо на колени, и не показно, не смягчив полет, да так резко и сильно, что от удара ее костей весь дом задрожал. С яростной силой обхватила она его бедра, всем телом, лицом, плотно прижалась, даже стиснулась, и так она дрожит, что эта дрожь трясет его.

– Арзо! Арзо! – кричит она. – Помоги, спаси, если узнают чеченцы, что я здесь, опозорят вконец, убьют, заживо братья закопают! Ар-р-зо! Убереги, ты один у меня остатный, нету больше никого, лучше изнасилуй и убей, никто не узнает… Ар-р-зо!

– Встань! Встань, Полла! – схватил Арзо ее неестественно напрягшиеся плечи, будто током они его бьют, покалывают. – Полла, встань! Успокойся!

А она вместо этого как-то голову уронила, поползла вниз, да так сильно, до боли сжимает его ноги, и вот обхватили ее кисти оголенные щиколотки, да так затряслись, что эта дрожь с еще большей амплитудой отдается не только в теле Арзо, но во внутренностях.

– Полла, вставай, вставай, – наконец решительно взялся он за нее, перевернул сникшую голову – обезумел: губы синие-синие, меж ровно стиснутых зубных рядов пузырится белая пена, а глаз, этих красивых темно-синих, добрых глаз – нет, одни белки.

– Полла! Полла! – в испуге закричал он.

Она вдруг забилась в конвульсиях, застонала, руки себе ломает, головой со страшной силой о пол бьет.

– Помогите! – заорал Арзо.

На счастье, бабульки охраняли родимого, чеченский не понимают, а подслушивают, забежали.

– Голову держи, голову, сильней, – умело заруководили они. – Падучая, черти замучили, нервы съели! Рот открой, рот, язык вытащи, чтоб не задохнулась, голову береги. Держи ее! Держи сильней, убьется насмерть…

* * *

Ослепительно яркий, косой зимний солнечный луч нырнул в