— Да ты чего, Жино, совсем свихнулся? — сказал Арман. — Держишь гранаты в холодильнике!

— А что такого-то? — спросил Франсис и схватил его за грудки.

— Придурки долбанутые! — ужаснулся Арман. — Притаранить гранаты и положить их рядом с мороженым мясом — и ты еще спрашиваешь, что такого?!

— Заткнись, Арман, отец услышит. Пошли на наше место.

Жино вынул гранаты из морозилки, сунул их в пластиковый пакет, и мы отправились на пустырь. Там, в «фольксвагене», Франсис спрятал гранаты в ящик под задним сиденьем. Я заглянул туда и увидел телескоп:

— А это еще зачем?

— У меня есть покупатель, — ответил Франсис. — Подкопим деньжат и купим «калашникова».

— «Калашникова»? — переспросил Арман. — А почему тогда уж не иранскую атомную бомбу?

— Это телескоп мадам Экономопулос, я знаю. Ты его своровал?

— Пошел ты, Габи! — сказал Франсис. — Плевать на эту старую дуру. В ее хибаре столько всякого хлама набито, что она небось и не заметила.

— Надо вернуть ей сейчас же! — сказал я. — Я с ней дружу и не хочу, чтобы ее обкрадывали.

— Видали, какой чувствительный! — сказал Жино. — Ты сам спокойно тырил манго в саду у этой гречанки, а потом ей же продавал. Надувал старушку — и ничего!

— То было раньше! И потом, манго — другое дело.

Я хотел взять телескоп, но Жино отпихнул меня. Я рванулся обратно, но Франсис обеими руками обхватил меня сзади.

— Отпусти! Я все равно с вами водиться больше не хочу. А ты-то что, Жино? Не узнаю тебя. Ты соображаешь, что делаешь? Куда катишься?

От бешенства у меня дрожал голос, по щекам текли слезы. Жино зло ответил:

— Это война, Габи. Мы защищаем свой тупик. Иначе нас убьют. Когда же до тебя дойдет? Ты в каком мире живешь?

— Но мы просто дети. Никто не заставляет нас драться, воровать, искать врагов.

— Наши враги уже здесь. Это хуту, и они, эти звери, безжалостно убивают детей. Посмотри, что они сделали с твоими двоюродными сестрами и братом в Руанде. Мы все в опасности. Надо быть сильными, уметь защищаться. Что ты сделаешь, когда они нападут на тупик? Предложишь им манго?

— Я не хуту и не тутси. Мне это все равно. Я вас люблю не потому, что вы такой-то или такой-то крови, а потому, что вы мои друзья. Вот и все!

Все время, пока мы препирались, вдали, на холмах, слышалась стрельба из АМХ-10[23]. Я давно научился различать их мелодию в окружавшей нас музыке войны. Порой вечерами звук выстрелов вплетался в хор птиц и муэдзинов, мне даже нравилось слушать эту странную симфонию и растворяться в ней.

Мама так и жила теперь дома. Ночью спала в нашей комнате на матрасе около моей кровати, а днем сидела на террасе, глядя перед собой пустым взглядом. Никого не хотела видеть и не имела сил вернуться к работе. Папа говорил, ей нужно время, чтобы прийти в себя после всего, что она пережила.

Вставала она поздно. Шла в ванную и часами лила там воду. Потом выходила на террасу, усаживалась на тахту и сидела неподвижно, уставившись на осиное гнездо под потолком. Только просила каждого, кто проходил мимо, принести ей пива. Садиться с нами за стол она отказывалась. Ана придвигала табуретку и ставила на нее мамину тарелку. Она почти и не ела. Вечером, когда все уходили с террасы, она одна оставалась сидеть в темноте. А укладывалась поздно, когда мы давно уже спали. В конце концов я свыкся с тем, какой она стала, и уже не искал в ней ту, прежнюю маму. Геноцид — как разлив нефти на море. Кто не утонул, тот навсегда остался искалеченным.

Иногда, вернувшись от мадам Экономопулос с очередной стопкой книг, я садился рядом с мамой и читал ей вслух. Старался выбирать что-нибудь не слишком веселое, чтобы не напомнить ей об утерянных радостях, и не слишком грустное, чтобы не огорчить ее еще больше, не всколыхнуть таившееся в ней зловонное болото. Когда я закрывал книгу, она поднимала на меня отсутствующий взор. Я стал ей чужим. Мне становилось страшно от этой пустоты в ее глазах, и я убегал прочь.

Однажды поздно ночью меня разбудил шум: мама вошла в спальню и зацепилась за стул. Я увидел ее темный силуэт — она, шатаясь, ощупью пробиралась к кровати Аны. Подошла, наклонилась над моей сестрой и шепнула ей:

— Ана!

— Что, мама?

— Спишь, моя девочка?

— Да, я спала…

Голос у мамы был пьяный, тягучий.

— Я тебя так люблю, моя доченька, знаешь?

— Да, мама. И я тебя люблю.

— Я думала о тебе. Пока была там. Все время думала, моя родная.

— Я тоже, мама, думала о тебе.

— А о своих сестричках ты думала? О тех девочках, с которыми вместе играла?

— Да, и о них.

— Вот это славно, славно…

Мама помолчала и снова спросила:

— Значит, помнишь сестренок?

— Помню.

— Я их сразу увидела, когда вошла в дом тети Эзеби. Они лежали на полу в гостиной. Уже три месяца. Знаешь, детуля, как выглядит тело человека, убитого три месяца назад?

— …

— От него не остается ничего. Все сгнило. Я хотела поднять их, но никак не могла — все расползалось у меня в руках. Тогда я собрала их. По кусочкам. Теперь они похоронены в саду, там, где вы так любили играть. Под деревом с качелями. Помнишь? Ответь. Скажи, что помнишь. Ну же!

— Помню.

— Но в доме на полу так и остались четыре пятна. Большие пятна на том месте, где они три месяца лежали. Я терла-терла пол мокрой губкой. Но пятна не смывались. Не хватало воды. Надо было где-нибудь достать еще. Я пошла по домам. Лучше бы я туда не заходила. Есть вещи, которых лучше бы не видеть никогда в жизни. Но мне пришлось — нужна была вода. Когда понемногу набиралось полное ведро, я возвращалась и снова оттирала. Скребла пол ногтями, но их кровь и кожа впитались в цемент. А я пропиталась запахом их тел. И он на мне остался. Сколько ни мойся, этого не смоешь, я пахну их смертью, и это навсегда. Три пятна в гостиной — это были Кристель, Кристина и Кристиана. А четвертое, в коридоре, — Кристиан. Мне надо было смыть их следы, пока не вернулась тетя Эзеби. Ведь ты же понимаешь, моя милая, мать не должна видеть кровь своих детей в своем доме. И вот я оттирала эти пятна, а они не оттирались. Остались там, в цементе, в камне… Я люблю тебя, деточка…

Нагнувшись к Ане, мама захлебывалась жарким шепотом — никак не кончала свой жуткий рассказ. Я сунул голову под подушку. Я не хотел этого знать. Не хотел слышать. Мне хотелось забиться куда-нибудь в мышиную нору, залечь в берлогу, отгородиться от мира в своем тупике, тешиться прекрасными воспоминаниями, увлекаться романами, жить в книгах.