– Нет! Нет у меня никакой истерики! Погоди, я сейчас, сейчас…

Повернувшись к раковине, она пустила сильной струей холодную воду, стала торопливо брызгать себе в лицо полными пригоршнями. Потом распрямилась, схватила полотенце, вдохнула посвободнее, медленно опустилась на стул, глянула на Илью виновато:

– Слышал, как мы с мужем общались?

– Да. Слышал. Только я не понял, чего он хочет. Ему возраст мой не понравился? Но он тебе не строгий отец, а всего лишь бывший муж. Я хотел выйти, чтобы поговорить…

– Да ничего он не хочет, Илья. И хорошо, что ты не вмешался. Слушай, давай поедим, наконец! Курица вон остывает. Весь праздничный обед нам испортил, сволочь.

Она встала было, чтобы похлопотать с обедом, засуетилась бестолково по кухне. Было что-то нервное в ее суете и немного злое, будто Илья своим присутствием мешал ей. Наверное, и впрямь мешал. Хотелось нареветься вдосталь, выпустить женское уязвленное самолюбие на свободу, посмотреть ему прямо в глаза, и чтобы не мешал никто. Не стоял над душой. Не лез ни с жалостью, ни с любовью, ни с советами.

– Марин… Ты хочешь, чтоб я ушел? – тихо спросил парень, пытаясь поймать ее убегающий взгляд.

– Ой, да с чего ты взял? – раздраженно хлопнула она дверцей кухонного шкафа, развернулась к нему резко. – Ничего я не хочу! Я есть хочу, понимаешь? Просто есть! Голодная я!

– А я все равно не уйду, Марин. Ты сядь. Сядь и успокойся. Я сам все сделаю.

– Нет-нет… Погоди! Где же у меня нож такой большой был, с зазубринами, я забыла…

Она снова лихорадочно завертелась по тесному пространству кухни, и он с силой схватил ее за плечи, заставил сесть – почти пихнул на кухонный стул. Она дернулась было, но тут же и успокоилась, сникла. Поставив локти на стол, сунула подбородок в ковшик ладоней, отвернулась к окну. От прилетевшего из прихожей звука дверного звонка вздрогнула, посмотрела на Илью с возмущенным удивлением, спросила тихо:

– Кто это? Он что, вернуться решил?

– Сиди. Я открою.

Илья направился было в прихожую, но она обогнала его, первая подлетела к двери, приникла к пуговке глазка. Искаженное выпуклое лицо Блаженной Кати улыбалось из подъезда, смотрело прямиком в растревоженную душу. Как всегда, не вовремя. Аккурат под Катиным подбородком трепыхалось что-то невразумительно вислоухое, потом дернулось вверх, ткнулось ей в щеку, и Катя, не отрывая широко распахнутых глаз от Марининой души, улыбнулась радостно, чуть отодвинув голову назад. Марина отвернулась от двери, махнула рукой, вздохнула.

– Кто там? – спросил Илья. – Почему не открываешь?

– Да это Катя. Блаженная Фауна. Опять где-то щенка подобрала, теперь по квартирам ходит.

– Так давай возьмем?

– Ага! Мне только щенка сейчас для полного счастья не хватает! Муж ушел, любовника завела, сейчас щенка еще заведу – и полный вперед! И вообще – мы будем сегодня обедать или нет?

– Будем, будем. Пошли. Все готово уже. А за любовника и щенка отдельное спасибо.

Илья развернулся, быстро пошел на кухню, и она поплелась за ним, немного пристыженная, закусив губу. Сев за столом на прежнее место, глянула виновато:

– Обиделся, да? Не обижайся. Понимаешь, не так это все просто. Когда живешь долго с мужчиной, бок о бок, рожаешь ему детей, кажется, прорастаешь в нем корнями… А потом…

– Да я не обиделся, Марин. Ты ешь. Нет, давай лучше сначала вина выпьем…

Он молча стал возиться с бутылкой красного вина, ввинчивая штопор в плотную пробку, а она все говорила и говорила, будто плотину прорвало:

– Нет, не в том дело, что я на него злюсь! Хотя и злюсь тоже, конечно. Я и без него проживу, и в материальном, и во всяких других смыслах. Но тут, понимаешь… Тут такая вещь… Вот есть, например, праздник, а есть обыденная жизнь. Обыденной жизни больше, гораздо больше, она фактически все твое время занимает, и хочется, чтоб она как-то обустроена была заботами, стабильными обязанностями, чтоб знать – кто-то в тебе постоянно нуждается, кто-то дома с ужином ждет… Так все женщины устроены, понимаешь? Внутри. Снаружи им красивого ленивого праздника хочется, цветов, заботы и ухаживаний, а на самом деле женское самоутверждение совсем не в этом. Глупо звучит, но приходит тоска по стабильным, каждодневно проклинаемым обязанностям, и никуда от нее не денешься. Я, наверное, сумбурно сейчас говорю, но это так… Ты меня понимаешь? Это катастрофа, когда ты оказываешься не востребована в обязанностях. Просто не нужна.

– Понимаю, Марин. Только не до конца. Ты мне нужна. Ты нужна – мне! Со всеми потрохами. И со стабильными обязанностями и заботами, если хочешь, тоже.

Он вытащил наконец пробку из бутылки, разлил темное вино по бокалам. Марина схватила свой бокал за тонкую ножку, мигом осушила до дна, будто томимая жаждой. Подняла горячие влажные глаза на Илью:

– Да. Нужна, наверное. На какое-то время. А с мужем я двадцать лет прожила.

– Ну и что? И со мной двадцать лет проживешь. И даже больше.

– Не все так просто, Илья.

– Да что, что не так просто, Марин? Чего ты все усложняешь? Стабильные обязанности, корнями проросла, тоска… Все, все проходит! И тоска пройдет. Забудь его. Он тебя предал, он тебя недостоин. Забудь!

– Зачем он сегодня приходил, Илья? Вот скажи – зачем? За халатом? По-моему, его проще в магазине купить… Новый…

– А я тебе скажу – зачем. Он пришел свою бывшую территорию пометить, как жадный кобелек. Тоже, мол, моя территория. Хоть я ею и не пользуюсь.

– А ты грубый, Илья…

– А я всякий, Марин. Просто ты меня узнать не хочешь. Твои корни еще там застряли, внутри у кобелька.

– Илья! Мне не нравится, как ты со мной разговариваешь!

– Хорошо, не буду. Пометил-таки кобелек свою территорию…

– Прекрати!

– Прекратил. Ешь давай. И гулять пойдем. У нас же сегодня по расписанию праздник назначен. Первое августа. Смотри, день какой чудесный.

Марина повернулась к окну, снова отпила из наполненного до краев бокала. Вино медленно проникало в кровь, несло по организму волну запрограммированной алкоголем релаксации. И впрямь – чего это ее на спор понесло с мальчишкой? Сама виновата. Связался черт с младенцем. Кобельком, главное, Олега обозвал… А впрочем, так ему и надо. Кобелек и есть. За халатом он пришел! Знаем, за каким халатом…

* * *

Он очень торопился домой. От автобусной остановки почти бежал. Спросили бы его, отчего так торопится, – он бы и не ответил. Было в этой спешке что-то от бегства из прошлой жизни, будто она, эта прошлая жизнь, смеялась ему вослед, хамски улюлюкала, покачивала красиво стриженной Марининой головой, и очень хотелось побыстрее обнять Настеньку, удостоверившись таким образом в правильности принятого жизненного решения. И успокоиться. И еще – странное чувство раздражения его вперед гнало. Черт его знает, откуда оно взялось, это раздражение! Может, от присутствия молодого идиота рядом с Мариной? Запоздалая ревность такая? Да ну, это было бы слишком банально – ревновать бывшую жену. Или… Или все гораздо проще? Может, не стоит себя обманывать? Когда утром шел в бывший дом, к Марине, сам собой вырос внутри, поднял голову естественный мужской сволочизм – каким же оно остро-сладким оказалось, это чувство! Наверное, нечто подобное мазохисты испытывают, когда стремятся к боли. Так и виделось, как Марина открывает ему дверь с тоскливым лицом, как грустные проплаканные глаза смотрят с немым укором (что, кстати, действительно выглядело бы более естественно, чего уж греха таить!). Наверное, это ощущение сладкой горечи, происходящей от сладкого же чувства вины, и было коварно Мариной порушено, вот в чем дело. Отсюда и раздражение. Да, все правильно, все так. Он и слова готовил случаю подобающие, пока шел, вроде того – держись, дорогая, крепись и мужайся, и все у тебя еще впереди, а тут нате, здрасте вам, это пресловутое «впереди» сидит себе на диванчике, футбол смотрит, и курица ему в духовке послушно жарится, и проблем с навязыванием чужого ребенка никаких нет – Машка-то уже взрослая девица.