в снег дворницкую лопату. Не рассуждая, ничего не взвешивая, кинув портфель, я схватился за ручку и со всего маха ударил тяжелой лопатой ближнего ко мне обидчика. При этом я, кажется, закричал: "Полундра!" Теперь, за давностью времени, можно опустить все подробности и сразу перейти к финалу: мальчишка смылся, лопату у меня вырвали, избили меня основательно. Но дрался я как бешеный, пока меня не оттащил какой-то случайный взрослый прохожий…

Домой я пришел с колоссальным синяком под глазом и наполовину оторванным воротником, к тому же без портфеля (или забыл, или портфель сперли).

— Этого еще не хватало, — голосом, не обещавшим ничего хорошего, сказал отец. — Докладывай, что произошло и кто тебя изукрасил?

Пришлось рассказать обо всем случившемся.

Признаться, я не ждал утешений от отца. Как минимум, он должен был прочитать мне длиннейшую нотацию и, как дважды два, объяснить, что вмешиваться в чужие дела, не разобравшись, кто прав и кто виноват, глупо. И вот к чему приводят такие глупости. Как максимум, он мог добавить от себя ремня и прокомментировать: это тебе за оторванный воротник, это за пропавший портфель, а это — на будущее, чтобы был умнее.

Но, странное дело, отец долго, очень долго молчал, а потом изрек самым миролюбивым тоном:

— Понял теперь, какая она дорогая, правда? — Помолчал и еще спросил: — А что будешь делать, если завтра они подстерегут тебя после школы?

При одной только мысли, что все может повториться, мне стало очень-очень-очень страшно, но я заставил себя ответить:

— Тогда придется опять драться.

Отец ничего не сказал. Порылся в рабочем ящике, достал оттуда кусок плоского, гладкого свинца и протянул мне:

— На всякий случай положи в варежку. Только осторожно! Попадешься с этим, знаешь, что будет?…

Больше, однако, мне драться не пришлось. И в следующий раз врага я увидел только на войне. Увидел в стеклышке коллематорного прицела, и с тем врагом была совсем другая драка — бой на шваковских пушках двадцатимиллиметрового калибра, бой не на жизнь, а на смерть…

Ну а теперь, теперь-то какой враг мог меня преследовать, за что, с какой целью?..

Так и не ответив на этот вопрос, я установил лишь одно: противник интересуется моими медицинскими документами неспроста… Он — противник — ищет слабое место.

Летчик, долетавший до пятидесяти лет, не может быть абсолютно неуязвим. Пятьдесят — много, а для летчика даже очень много.

В бесконечных записях ежедневных предполетных медицинских осмотров, в голубеньких листочках кардиограмм, в бланках бесчисленных анализов, накопившихся за многие годы обследований, — вот где должны таиться либо мое поражение, либо моя победа. Надо предвосхитить атаку.

Конечно, выгоднее всего было бы напасть самому, но этой возможности я лишен — противник мой невидим…

Значит, единственное, что мне осталось, приготовиться к обороне.

19

После работы я зашел к Вере.

— Привет! — сказал я. — У меня просьба: дай до завтрашнего утра мое досье.

— Какое досье? — не поняла Вера.

— Ну, всю эту музыку, где вы пишете давление, куда вклеиваете кардиограммы и карточки осмотров…

— Ты что? Я же не имею права.

— Но разве мы всегда делаем то, что имеем право делать, только то, что обязаны? Мне необходимо, понимаешь, необходимо получить эту музыку на одну ночь.

— Но это… меня выгонят с работы, если узнают… будут жуткие неприятности…. на такой риск…

— Отвечаю по пунктам: с работы тебя не выгонят, потому что никто ничего не узнает. По этой же причине неприятностей у тебя не будет. А что касается риска, то и риска никакого нет: кто станет среди ночи пересчитывать и проверять твои бумажки. Это исключено.

— А для чего тебе, как ты говоришь, эта музыка?

— Не бойся, ни один листок не исчезнет, ни одна запись не пропадет. Мне нужны объективные, количественные показатели: величины давления, удельного веса мочи, гемоглобина крови, лейкоцитов и так далее.

— Но что случилось? Я ничего не понимаю.

— Пока ничего не случилось, но может случиться. И я должен быть готов. Мне надо вооружиться точными, неопровержимыми данными…

— Не могу, — сказала Вера, — не обижайся, но в таком деле я не могу тебе помочь.

Человек не видит свое лицо со стороны, но я видел ее лицо и поэтому могу представить, как выглядел в этот момент сам.

Высокий чистый Верин лоб собрался вдруг в морщинистую, словно вспаханную грядку, напряглись глаза, она подобралась, будто хотела и не могла сорваться с места, чтобы бежать из кабинета.

— Ты что, ты что? — суетливо произнося слова, изменившимся, натянутым голосом заговорила Вера. — У тебя вид… или убить хочешь… с ума сошел?

— Зачем убивать? Мы же не враги? У нас даже любовь была. Мне нужны цифры, и я без них не уйду.

Во имя того, что было… Я тебя прошу…

— Вера, не надо… Что было, то прошло. Дай досье, завтра в шесть ноль-ноль оно будет на месте.

Она колебалась, я это видел, но подошла к шкафу, достала толстую синюю папку и протянула мне.

Сначала я вывел среднегодовые показатели частоты ударов пульса, верхнего и нижнего уровня давления крови, содержания гемоглобина, лейкоцитов и прочие параметры.

Эта арифметика заняла довольно много времени.

Потом я достал рулон миллиметровки, выбрал подходящий масштаб и стал наносить вычисленные точки.

Ну, что ж! Неплохо, совсем даже неплохо я выглядел в этих графиках! Например, кривая пульса за последние тридцать лет смотрелась почти идеальной прямой линией и не выходила из пределов 74–78 ударов в минуту. Давление с годами несколько возросло, но и тут все выглядело вполне пристойно, во всяком случае, верхний предел нигде не перешагивал за 140 миллиметров ртутного столба…

Теперь я знал, что в нужный момент смогу произнести примерно следующую речь:

— Уважаемые товарищи! Я понимаю — человеческий организм не может быть приравнен к машине, во всяком случае, не может быть полностью индентифицирован, например, даже с самым сложным двигателем внутреннего сгорания. И все-таки позвольте мне утверждать, что долголетние устойчивые показатели, измеренные достаточно точными приборами, могут дать некоторое объективное представление об износе этого организма. — Тут надо будет сделать паузу, развернуть рулон с графиком и продолжить: — Обратите внимание на первую кривую, характеризующую состояние пульса. Практически все тридцать лет сердце работает на постоянных оборотах, что, вероятно, должно свидетельствовать об устойчивости главного органа. Взгляните на кривую изменения кровяного давления — она также достаточно постоянна и не подвержена сколько-нибудь существенным изменениям. Я не буду утомлять вас чтением всех кривых. Вы видите кривые без заметных взлетов и падений. Полагаю, это дает право заявить: практически я здоров сегодня так