могу. Детка моя великовозрастная, Федюнчик мой, требует постоянного надзора. Уеду, он тут такую свалку устроит, что потом не расхлебаться и за год! Лучше ты приезжай! У меня все условия подходящие и для разговоров, если ты без них не можешь, и чтобы раскрутку устроить… А своему скажи, что я сильно заболела и без твоего участия и помощи могу копыта откинуть. Наври похудожественней и приезжай. Жду. Леся.

16

Отец мой хорошо зарабатывал. Настоящей нужды семья никогда не знала. По натуре отец не был жадным — легко давал взаймы и без особого труда прощал должников, когда те не торопились или вовсе забывали возвращать взятые на недельку ссуды. Но поговорить о деньгах, об их особой роли в жизни отдельного индивида и всего человечества в целом любил!

Его теоретические рассуждения о всемогуществе капитала, выгодном и невыгодном помещении средств, процентах простых и процентах сложных всегда казались мне материей совершенно абстрактной и нисколько не увлекали. Но так как эти рассуждения постоянно до меня долетали, то что-то все-таки откладывалось. Помнится, я однажды спросил у мамы:

— А вообще-то деньги — это что?

Мать ответила не задумываясь:

— Деньги — это вещи, которые ты не купил, но можешь купить, и многие удовольствия, которые ты не получил, но можешь получить, если располагаешь нужной тебе суммой…

Объяснение показалось понятным. Так и вырос, сохранив это наивное и, конечно, сильно упрощенное представление о всемогущем денежном эквиваленте.

Став летчиком, а потом летчиком-испытателем, я зарабатывал достаточно, чтобы не задумываться, на что и как тратить свои доходы. Да, собственно, я никогда и не занимался своими семейными финансами. Деньгами распоряжалась Клава. Вероятно, она это делала хорошо, потому что никогда не говорила, что ей чего-то не хватает, у кого-то надо занять…

Не было в нашем доме ни "денежных" разговоров, ни столкновений по этому поводу. И я до крайности удивился, когда случайно услышал, как Клава отчитывает Тину:

— Ты что, рехнулась? Ну, как я могу отцу сказать… Его же Кондрат хватит… Он этого не понимает и никогда не поймет. — Как выяснилось, речь шла о какой-то сверхшубе — предмете мечты моей дочки.

Вмешиваться в разговор при Тине я, разумеется, не стал, но потом спросил у Клавы:

— Почему, интересно, ты решила, что я могу упасть в обморок от каких-то расходов? Разве я тебя хоть в чем-нибудь ограничиваю?

— Не ограничиваешь. Но нельзя же позволять Тине замахиваться на такие дорогие вещи. Рано. Это невозможно и не нужно из воспитательных соображений.

— Допустим, и скорее всего ты права, — сказал я, — но для чего же из меня делать пугало и держиморду?

— Ты для детей не пугало и не держиморда, а так, между прочим, отцовский авторитет только укрепляется.

Тогда я не стал спорить. А теперь, вспомнив своего отца и его пространные рассуждения о накоплениях, сбережениях, выгодном помещении средств, почему-то испытал чувство устойчивого раздражения.

"Даже самые высокие воспитательные соображения не должны приходить в противоречие с истиной, — подумал я, — воспитание должно опираться на полнейшую правду".

17

Утром я отлетал. Машина вела себя вполне прилично, никаких ненормальностей не обнаружил ни экипаж, ни самописцы, регистрировавшие каждое дыхание двигателя, каждое отклонение рулей…

Валенчус был доволен.

Самарский сказал:

— Пока все идет нормально.

Пока! Надо было слышать, как он произнес это! И все-таки он не испортил мне настроения.

Быстро написав отчет о полете, я собрался поехать с аэродрома на завод, когда меня позвали в отдел кадров.

Странно, к отделам кадров я испытываю давнюю и устойчивую неприязнь. Хотя у меня нет причин жаловаться на "кадры" — они не мешали мне продвигаться по службе, получать награды, своевременно уходить в отпуск, расти в званиях, — и все-таки приглашение в "кадры" всегда настораживает, идешь и почему-то не ожидаешь ничего хорошего…

— Вот, пожалуйста, — сказала инспекторша, пожилая тучная женщина, — просмотрите эти бумаги и, если там все правильно, распишитесь, если нет, укажите, что неправильно…

Бумаги оказались извлеченными из моего личного дела. Кое-какие старые аттестации, справки о налете за минувшие годы, две-три служебные характеристики…

Присев к свободному столу, я стал листать бумаги: "Летает уверенно, решения на земле и в воздухе принимает технически грамотно. Действует настойчиво…" — странно читать такие слова о себе. Читал и не радовался положительным оценкам моей персоны, а все время думал: "Для чего это вдруг потребовалось ворошить?"

Действительно, кто станет так, ни с того ни с сего, копаться в характеристиках десятилетней давности?

Изучив все предъявленные листы, подписав и тем подтвердив, что в бумагах все правильно, я не удержался и спросил:

— А для чего все это вдруг потребовалось?

— Начальство знает.

— Ваше начальство?

Инспекторша воздела очки к потолку и почтительно улыбнулась. Надо было понимать, что речь шла о начальстве весьма высоком.

Отлично сознавая, что вопросы мои не имеют никакого смысла, кадровики любят и умеют напускать тумана даже в самом простом деле, я все-таки сказал противным подхалимским голосом:

— Варвара Степановна, ну пожалейте человека! В чем все-таки дело?..

— Мы люди маленькие, нам не объясняют, а спрашивать не полагается.

С тем я и ушел из отдела кадров. Собственно, ни с чем ушел, мог только констатировать: мною интересуется высокое начальство.

Ну и что? Никаких неблаговидностей я не совершал, упущений по службе за мной не значится… Стоит ли беспокоиться? Не стоит. И все-таки…

Поглядел на часы: ехать на завод не имело смысла — я попадал на обеденный перерыв. Решил предварительно сам пообедать.

В столовой встретил Веру. Без халата, в модном узком свитере, с хорошо уложенными тяжелыми волосами и ярко накрашенным ртом она выглядела очень даже заметно. Поклонился.

— Привет, — сказала Вера. — Когда у тебя кончается медицинская карта?

— Не скоро, весной, — сказал я. — А что?

— Странно. Мне тоже казалось — не скоро. Начмед почему-то запросил твою санитарную книжку…

Мне сделалось не по себе, и, вероятно, я не сумел скрыть этого, потому что Вера тут же добавила:

— Только не выдавай меня. Никому — ни слова.

— Конечно, — сказал я и подумал: "Надо сходить к начмеду". Вся эта возня решительно мне не нравилась.

Оказалось, начмеда я могу повидать только на следующий день: он уехал в министерство и уже не вернется.

Чтобы не думать о предстоящей встрече, я стал вспоминать о вещах, никакого отношения ко мне не имеющих.

В школе, в нашем классе учились два Анисимова — Аверьян и Антон. Они были двоюродные братья. Аверьян знал все — когда родился Петр Первый, сколько метров в Эйфелевой башне, как звали Лавуазье, кем и когда открыта