— А когда бриться? Вчера с работы ночью ушли в половине двенадцатого, а сегодня в шесть ноль-ноль машину расчехлили. Так когда бриться?

— И чем вызван такой энтузиазм?

— С Самарским будет и не такой еще энтузиазм! Надо не надо, а он работу найдет. Я дело делаю, он бумагу пишет. Если что не так, у него все зафиксировано и отражено: он предупреждал, он указывал, он предполагал… Кто виноват? Исполнитель — я или тот, кто летал, виноват, — ты!

— Мрачно рисуешь…

— Может, мрачно, но так оно и есть. Мне пятьдесят третий год пошел. Сколько лет я зазоры устраняю? Больше тридцати. Научился кое-что понимать. Научили…

Тут зазвонил телефон. Акбашев поднял трубку, послушал и сказал:

— Вылет откладывается на час. Звонили от главного. "От главного? — подумал я. — С чего бы? Странно". Я отошел от машины, прилег на траву и сказал себе: "Хорошо бы главный сам приехал".

Правильно говорится: нет хуже ждать и догонять… Правильно! Делать нечего, уйти некуда, и в голову лезут самые несуразные мысли: "Ну, допустим, главный приехал…" И я стал конструировать возможный разговор с ним:

— Здравствуйте! — говорит он.

— Здравия желаю, — отвечаю я.

— Как дела?

— Пока никак. Сидим.

— Почему не летаете?

— У Самарского есть соображения, Вадим Николаевич…

В этот момент главный наверняка повернулся бы ко мне спиной, взял за локоть Самарского и сказал тихим, шелестящим голосом:

— Какие у вас соображения, Илья Павлович? — и зашагал с ним вдоль кромки бетона, в сторону от лишних свидетелей, и слушал бы Самарского, склонив седую голову на одно плечо…

Впрочем, разговор мог быть и иным:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Почему не летаете?

— Не летаем и не скоро полетим, Вадим Николаевич. Пока вы не выгоните к чертовой матери Самарского, толку не ждите: вчера он взял под сомнение демпфер передней стойки, сегодня — бустер элеронов, завтра он найдет что-нибудь еще… При такой системе вероятность неприятностей можно и вовсе дотянуть до нуля, если никогда и ни на чем не летать. Кажется, к этому и сводится генеральная идея Самарского…

Снова зазвонил телефон. Акбашев послушал и сказал:

— Приказано заводить машину в ангар.

Я вызвал по телефону Валенчуса:

— Валентин Григорьевич, машину забирают в ангар, мне что прикажете?

— А пошел ты… — незлобно сказал Валенчус и повесил трубку.

Клянусь всеми святыми, на этот раз я не обиделся. Только представил себе раздраженное лицо Валенчуса, его кривящийся в нервном тике рот и растянутые в щелочки глаза. Это работа Самарского. Факт!

"Все, — решил я. — Хватит! Раз такое дело получается, сам пойду к главному. Пусть они грызутся как хотят, пусть, но я им не извозчик и не мальчишка. В конце концов лично ко мне пусть относятся как угодно, но уважают труд и человеческое достоинство. Не желаете уважать — увольняйте. Уйду на пенсию и буду разводить гладиолусы, как Спицын…"

Но я не успел закончить проект моего нового выступления: позвали к городскому телефону.

— Жена просит, — сказал диспетчер, подавая трубку.

Это было странно. Клава никогда не звонила на аэродром, даже если я задерживался на ночных полетах. Так уж было заведено с самого начала.

— Что случилось? — спросил я в ядовито-зеленую трубку.

— Ничего особенного. Не волнуйся. Просто я хотела предупредить: мы с Тиной едем сейчас к маме. Маме что-то нехорошо с сердцем. Соседи вызвали "неотложку" и позвонили мне. Когда ты будешь дома?

— Через час!

Сначала я решил было уехать, никого не предупреждая: провались все пропадом! Но потом все-таки зашел к диспетчеру и сказал:

— Меня вызвали домой. С тещей плохо. Если что, позвони на квартиру…

13

Не успел выехать со стоянки, как меня остановила Вера.

— В город?

— В город.

— Подвезешь?

— Садись.

Сначала мы ехали молча. Разговаривать, во всяком случае мне, не хотелось. Потом Вера спросила:

— Отлетался?

— Нет.

— Чего?

— Машина не готова.

Мы снова помолчали, и она снова спросила:

— Тебе плохо?

— Почему? Обыкновенно.

— Зачем ты врешь?

— Чтобы не отличаться от большинства и не выпадать из общего ряда. С тех пор как я постарел, мне уже не хочется быть исключением….

— Скажи, а мы могли бы снова поехать в Алушту?

— Когда? И для чего?

— Не притворяйся…

Мне не хотелось ее обижать, не хотелось злиться, и все-таки я сказал совсем не то, что надо было сказать:

— Но для этого вовсе не надо ездить так далеко. Можно свернуть в ельничек…

— Останови машину.

Я остановил.

— Никогда, никогда я не ожидала от тебя такого примитивного хамства. — Вера открыла дверцу, но не вышла, а заплакала.

Терпеть не могу, когда плачут. И никогда не знаю, что делать в таких случаях — утешать или возмущаться? Я сказал:

— Может, пока что поедем дальше?

Вера прихлопнула дверку, перестала плакать, нахохлилась и отвернулась к окну. Я аккуратно включил скорость. Машина легко раскатилась на пологом спуске и на ста двадцати километрах пошла в гору.

Справа остались ремонтные мастерские, мы проскочили мимо картофельного поля, мимо одиноко стоявшей сосны, мимо голубого щита указателя, мимо частого елового перелеска…

— Что ж ты? — спросила Вера. — Или это не тот ельничек?

— Тот.

— Так что ж ты?

— Лучше в другой раз, чтобы без слез и с легкостью на душе.

— Замолчи, — сказала Вера, — очень тебя прошу: замолчи.

Я довез ее до подъезда горздрава. Перед тем как выйти из машины, она подкрасила губы, подправила ресницы маленькой щеточкой. И, прощаясь, сказала:

— Спасибо. А ты действительно постарел. Жаль.

Клава — Лесе

Лесик милая! За письмо спасибо, ты даже не можешь представить, как оно меня обрадовало и поддержало. Только вот совет твой даже и не знаю, как о нем писать… Я, конечно, не святая, тебе это известно, я от тебя ничего никогда не скрывала. Знаешь ты поэтому и то, что "требовать", как ты пишешь, я совершенно не умею. Наверное, это не достоинство, и, возможно, в мои годы стыдно писать про такое, но что делать, когда я всю жизнь умела только уступать… Врать не стану: уступала с большим или с меньшим удовольствием, но все-таки — с удовольствием. А вот агрессивности в моей натуре никогда, с первого и до последнего дня, не было. Сколько ни старайся, мне не сыграть той роли, которую ты мне рекомендуешь…

А потом: ну, допустим, я последовала бы твоей рекомендации и стала изображать требовательность, проявлять настойчивость, что он подумал бы обо мне? Скорее всего, что я стараюсь скрыть или искупить какую-ту вину перед ним или что я просто с ума схожу на старости лет?..

Ты, Лесик, умница, писала от чистого сердца, я знаю,