доктора. Болели уже все, лечить было некому. Сейчас число врачей регулировалось различными органами инспекции, где проверяли, какой ты больной, какой из тебя доктор. Но не только этот факт способствовал уменьшению количества врачей и желающих ими стать. Требовалось проучиться десять лет, а потом еще и пройти длительную ученическую практику, и только после этого, когда всякий нормальный человек уже давно бы забыл даже то, что однажды уже вызубрил так, что от зубов отскакивало, будущий медик допускался к экзаменам. Но и это еще не все причины уменьшения количества врачей. В какой-то момент вышел закон, в соответствии с которым каждый врач был обязан представлять доскональные истории болезней всех своих пациентов, заверенные медицинским начальником своего дерева, своего яруса и своей ветки. Таким образом фиксировался весь ход лечения — от первичного диагноза до выздоровления. Эти сведения были открыты для всех желающих. Если кто-то нуждался в хирургической операции или консервативном лечении, он мог сам сравнить результаты лечения разных врачей и выбирать на свое усмотрение. В конце концов нерадивых медиков практически не осталось. Так закон сослужил добрую службу.

Надо сказать, что у меня на Земле имелся богатый опыт общения с докторами, рассказ Дануса меня заинтриговал, и я задал следующий вопрос:

— И сколько практикующих врачей осталось после вступления в силу закона?

— Не больше двух процентов, — ответил он.

— Пожалуй, у вас на Амторе процент хороших докторов был изначально выше, чем у нас на Земле, — заметил я.

Время тянулось для меня ужасно медленно.

Правда, я много читал, но полному сил герою с разносторонними интересами трудно ограничить свою жизнь чтением литературы. Ведь рядом существовал заветный сад, где трудились прелестные ручки, при мысли о которых всякое море делалось по колено. Мне порекомендовали не посещать дальнего конца моей веранды, но я этим запретом пренебрегал, по крайней мере пока Дануса не было дома. В такие часы я безвылазно торчал в конце веранды, но мне казалось, что сад заброшен, нету ухода, совсем позабыла работу садовница. И вот однажды… ну да, как-то раз мне все-таки удалось увидеть ее.

Моя барышня следила за мной из-за цветущего куста!

Я в этот момент стоял у заборчика, отделявшего мою веранду от ее сада, изображал трудовой процесс ее починки. Изгородь была не очень высокой — чуть меньше пяти футов, и чинил я так настырно, что в конце концов почувствовал: не поддержи я ее плечом — упадет вовсе… перечинил, называется.

Красавица не убежала, она продолжала стоять и разглядывать меня. Видимо, полагала, что листва — надежное прикрытие. Ага, тоже заинтересована. Я действительно не мог разглядеть ее толком, но как страстно мне хотелось увидеть!

Что за неведомая, невидимая сила движет мужчиной на его пути к женщине? Для некоторых существует лишь один-единственный образ, оказывающий на них оглушающее влияние всю дорогу. Но, может быть, он единственен потому, что другие неведомы? На иных мужчин могут сильно воздействовать сразу несколько женщин: одна даст одно, другая — другое… так собирается некий глобальный образ, просто трудовой коллектив. А кто-нибудь так и живет дураком, не может найти ни одной.

Моя жизнь была просто опрокинута.

Я нашел предмет своей страсти, и им оказалась незнакомка на чужой планете, с которой не то что поговорить, которую даже увидеть было нельзя! Идиотизм сущий. Вот те и древесный образ жизни, на здешних мозгах сказался… Но сказать «нельзя» Карсону Нейпиру — это все равно что лошадь наскипидарить.

Тут не природа брала свое, а я взял природу. Долго не думал, вот так просто взял и перепрыгнул через изгородь.

Прежде чем чудесная садовница успела что-либо предпринять, я уже стоял перед ней. В ее глазах — только ужас и оцепенение. А вокруг — аромат зеленого чая с молоком и ванилью, а от нее самой пахло так же, как пахнет от дыхания детей. И что-то невиданное в глазах, темных, густейшего блеску, ореховых…

— Не пугайся, — сказал я, решив, будто меня она боится. — Ничего плохого я не сделаю, мне только хочется поговорить.

Она гордо выпрямилась.

— Я тебя не боюсь. Я… — барышня запнулась и продолжила другим тоном — ни робости, ни опаски, попроще заговорила, доходчивее, точно снисходя до моего гостевого статуса человека без уровня. — Запомни, красавец. Если тебя здесь увидят — ты покойник. И никого не волнует, что ты тут сам положил четверых…

— Троих, — поправил я здешнюю кривую арифметику.

— Знаешь, сколько народу отсюда выносят мертвыми и кидают вниз? Много. Уходи скорее к себе и не совершай впредь таких опрометчивых поступков. Это Куад, жизнь здесь — дорогая штучка.

Я просто возликовал при мысли, что страх, вспыхнувший в ее глазах, был вызван опасениями не за свою, а за мою жизнь.

— Большое спасибо за интересную историю. Ты не водишь экскурсии по лесхозу? Не бортпроводница? Садовый дизайн — твоя профессия?

— Говори по-амториански, — сурово заметила она.

— Говорю. Как можно еще раз встретиться с тобой? — спросил я.

— Никак, — ответила она и поправила оружейный пояс, подчеркивающий грациозность фигуры — эту фантастическую «рюмочку», от которой более крепкие мужики на Земле сходят с ума, тончайшую талию между двумя широкими островными частями — высокой грудью и шикарными бедрами. Она смотрела на меня глазами цвета очень темного ореха, подняв свои крутые брови, черные, как индийская сурьма, и делала невинный вид: ну вот не понимает, с чего нормальный мужик лезет на рожон, с чего заводится и напрашивается на отпор. Лет ей… может, восемнадцать, не знаю… уж во всяком случае, не семьсот. Более темной кожа была вокруг глаз, увеличивая и без того широкие впадины, и совсем золотистой — на мочках ушей. Только смуглой назвать ее было нельзя, руки — бледные, вроде бивневой кости, пальцы испачканы в садовой земле. Волосы… о-о, эти волосы, блестящие, как театральный люрекс! Темно-каштановый дождь, если я правильно понимаю этот оттенок, не черные, без голубого блеска, как у многих тут, а с рыжинкой. — Со мной встретиться невозможно, красавец.

Я зашептал, пораженный собственной наглостью:

— Но это ведь уже произошло! Мы уже встретились, это случилось. Я увидел тебя и пропал. Хотел бы видеть тебя снова и снова. Пойми, я решительно настроен. Готов умереть за это.

— Ты и так умрешь за это, — прошептала она. — Или ты не понимаешь, о чем говоришь, или ты — сумасшедший, — сказала и отвернулась, собралась уходить. Прямая спина держалась так гордо и мужественно, что мне захотелось к ней прикоснуться, погладить, проверить — настоящая ли.

— Сумасшедший, детка. Точно. Я ударился головой, когда упал на дерево. Подожди! —