Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— О Лариной привычке прятать грязную посуду под кровать или под диван, легенды ходили. Это знали все, ты просто не помнишь. — Уверенно заявил Тимур. — Картина нарисована…
— Написана!
— Хорошо, пускай написана, давно. Я видел ее в мастерской, так что можешь поверить, рисовали… писали, — вовремя поправился он, — ее не на небесах. Дальше. Суп сварить, сок поставить, духами в квартире побрызгать — невелика хитрость. Сама ж так делала.
— А рассказы? — Да, я делала, я много чего делала, о чем теперь жалею. Тимура ненавидела и продолжаю ненавидеть. Тяжело отделаться от мыслей, которые в течение шести лет укоренялись внутри. Шесть лет я искренне считала, что именно он убил единственного дорогого мне человека, и, как бы Ларе не хотелось, дать обратный ход не могу. Мне по-прежнему неприятно видеть его перед собой. Сидит, улыбается, полагает, будто самый умный. Ненавижу.
Нельзя ненавидеть. Запрещено. Какой кошмар, понимаю, когда любить запрещали, но чтобы ненавидеть… Не могу, не перестану, буду жить, притворятся, и ненавидеть его в глубине души. Никто не догадается.
— Что рассказы?
— А то, что никто, понимаешь, никто не мог знать таких подробностей! Я про этого парня… Игоря… Я ведь только ей и рассказывала. И то не сразу, стыдно было очень. — Про него самого и Ларину догадку относительно моих чувств к Салаватову я благоразумно промолчала, меньше знает — крепче спит.
— У него в самом деле родинка была… такая, особенная родинка…
А еще карие глаза, пушистые ресницы и пушок над верхней губой. Игорь смотрел сверху вниз и любое мое предложение встречал небрежным фырканьем.
— Ну, родинка многое меняет. — Салаватов фыркнул точь-в-точь, как Игорь. Да, ему смешным кажется, а для меня эта родинка и связанная с нею любовь была настоящей трагедией. И обидно, и больно, и стыдно, что такая непробиваемая дура.
— Ники, не куксись, этот твой Игорь всего-навсего глупый мальчишка, я бы на его месте ни за что бы тебя не отпустил. — Тим кончиками пальцев погладил меня по руке. Спасибо ему за эти слова, знаю же, что врет, но все равно спасибо, для меня это очень-очень важно.
— Это Лара сказала, что ты должна жить у меня?
Ну, конечно, Лара, я ведь уже объясняла, зачем снова спрашивать!
— А не сказала зачем?
Сказала, но объяснять стыдно, хотя придется.
— Я тебя предала, я соврала, когда… Ну, что видела, как ты вернулся. Я же не видела, и не слышала, я плеер слушала! Я сказала неправду и сломала твою жизнь. Я…
— Процентов девяносто на твоем месте поступили бы точно так же. — Тим убрал руку и мне стало холодно и одиноко без его пальцев.
— Ты знал?
— Знал.
— И что соврала?
— Ну я же не возвращался. — Тим небрежно пожал плечами, словно речь шла о какой-нибудь ерунде, пустяке, не заслуживающем внимания. — Точно не знал, конечно, но предполагал. Ты просто подумала, что это я, верно?
Верно, куда уж вернее. Господи, как же мне… стыдно? Меньше всего это чувство похоже на стыд, а на что оно похоже — сама не знаю. Хочется вернуться домой, закрыть дверь, выключить свет и сидеть, не шевелясь, целую вечность, пока снаружи не позабудут о моем существовании.
— Давай вернемся к нашим баранам. Попробуем немного иначе. Кем были ваши родители?
— Отец ученый, а мама… Я почти ничего не знаю о ней. Я вообще ее не помню.
— Интересно. — Тимур задумчиво потер подбородок. Мне не нравились его вопросы, какая разница, кем были мои родители, если я все равно их не помню.
— А бабушки-дедушки?
Я покачала головой. Наверное, они умерли еще до моего рождения. Лара — вот вся моя семья. Это сложно объяснить постороннему человеку, Тимур вот точно не поймет, я в этом абсолютно уверена. Как можно рассказать словами про особые отношения, которые были между мной и Ларой. Я не просто любила сестру, я ее боготворила, тянулась за ней, старалась стать такой, как она, особенной, неповторимой, замечательной. И раз за разом убеждалась в собственной ничтожности. Ни внешности, ни ума особого, не говоря уже о талантах. А Лара любила меня такой, невзрачной и бесталанной, твердила, будто у меня есть шарм, который важнее красоты, и упрямство с усидчивостью, и таланты, скрытые внутри. Лара была и сестрой, и мамой. Лара была семьей.
Отец вечно в разъездах: экспедиции, семинары, научные конференции, лекции в каких-то невообразимо далеких университетах со смешными названиями… Фактически, он жил за границей, там и умер. Не хорошо, наверное, но мы с Ларой не особо горевали о нем. Да и как можно горевать о человеке, которого практически не знаешь.
Маму я вообще не помню. Она умерла и в доме не любили вспоминать о ней. Воспитанием нашим занималась Василина Антоновна, теть-Вася, двоюродная сестра отца. Превыше всего тетя Вася ценила чистоту в доме, на втором месте стояло питание, на третьем — наша с Ларой успеваемость. Тонкие же материи, навроде мифических талантов, которые следовало выявлять и развивать, оставались далеко за гранью тетиного восприятия. Она гордилась Лариной золотой медалью, шпыняла меня за тройки и устроила форменный скандал, узнав, что Лара с ее медалью не собирается становится ни "дохтуром", ни на худой конец "учителькой". Слово "художник" в исполнении Василины Антоновны звучало почти ругательством. Она даже выпороть Лару грозилась, а та на угрозу наплевала. Лара всегда делала лишь то, что хотела.
Тетя Вася пережила отца на пять лет, она покинула нас, когда мне было уже пятнадцать, и я очень четко запомнила и похороны, и поминки, и свое горе. Горевала по тетушке я совершенно искренне, невзирая на дремучесть и занудность, тетя была человеком родным и любимым. Вместе с ней из дома исчез запах хлорки, аромат пирогов с капустой, возвещавший о наступлении выходных, клетчатый фартук с вышитым на груди цветком и фарфоровая пастушка с комода. Пастушку, невзирая на мои возражения, Лара отправила в мусорное ведро, заявив, что она нестильная
