— Недотрога… Ишь ты… Девица на выданье… Будто в первый раз… Драгоценность какая… У-у-у… Неприступница в кружевах… Голубая кровь… Под забором теперь… Много под забором нагордишься…

Все молчали, будто не слыша. Голос Гезины, ранее серебряный, а теперь слегка охрипший, всё смелел и креп:

— Все собаки, значит… Она одна герцогиня… А все собаки, падаль… А она благородная… Вот так… Не таковская, значит… Недотрога… И кто бы выкобенивался, спрашивается… А тут каждая сука будет королеву строить… Каждая су…

Мой синий от холода кулак врезался Гезине в подбородок.

Дымящие угли рассыпались по полу; счастье, что их успели затоптать. Моя левая рука ловко вцепилась в роскошные светлые волосы, моя правая рука с наслаждением полосовала фарфоровое кукольное личико — только мгновенье, потому что в следующую секунду меня оторвали от жертвы и оттащили прочь.

Гезина рыдала, и нежные романтические уста захлёбывались словами, от которых покрылся бы краской самый циничный сапожник. Бариан молча прижимал меня к сундуку; я вырывалась — тоже молча, втайне радуясь, что стычка разогнала кровь и позволила хоть немножко согреться.

Рыкнул Флобастер; Гезина замолкла, всхлипывая. Муха сидел в углу, скособочившись, как больной воробей. Фантин меланхолично топтал всё ещё дымящие уголья.

— Ну что же вы все молчите?! — простонала сквозь слёзы Гезина.

Сделалось тихо — только хмурый Фантин удручённо сопел себе под нос да изредка всхлипывала пострадавшая героиня.

— Утро уже, — хрипло сообщил Муха. — Молочники кричат… Скоро рассвет…

Бариан, всё ещё удерживающий меня, больно сдавил моё запястье.

— Да отпусти ты меня, — бросила я зло. Он повиновался.

Гезина тихонько скулила; на меня никто не смотрел, и я подумала с внезапным отчаянием, что спокойная жизнь кончилась навсегда, я уже не смогу жить среди этих людей так свободно и безмятежно, как жила раньше. Что-то сломалось, всё…

Сквозь щели в пологе пробился мутный серый свет. Заскрежетали, открываясь, городские ворота. Горестно заржала пегая лошадка.

— Лошади замёрзли, — тихо сказал Муха. — Надо… ехать…

— Эй, — крикнули снаружи, и по борту повозки властно застучал металл.

Все вздрогнули и переглянулись. Я в изнеможении закрыла глаза — я сумасшедшая… Мне мерещится…

Перед повозкой стоял Луар Солль; шпага воинственно оттопыривала край его плаща:

— Эй… Танталь у вас?

Они расступились — хмурый Бариан, злой Флобастер, нахохленный Муха; Гезина что-то пробормотала вслед. Луар протянул мне руку, и, опёршись на неё, я спрыгнула на землю, едва не подвернув окоченевшую ногу.

— Пошли, — сказал он, без удивления разглядывая моё синюшное от холода лицо.

Наверное, следовало спросить куда, но я не спросила. Мне казалось, что я заснула наконец и вижу сон…

А во сне мне было всё равно, куда именно с ним идти.

* * *

Вот уже много дней он жил, отчуждённо наблюдая со стороны за своими собственными поступками и мыслями. Эту отстранённость не смогло переломить даже странное беспокойство, родившееся на могиле отца; сейчас он холодно наблюдал за юношей, идущим улицами города рядом со смятенной черноволосой девушкой.

Вот камни, говорил он себе, не отрывая взгляда от обледеневшей мостовой. Город, камни и лёд. Сейчас повернуть направо, гостиница «Медные врата»…

Девушка что-то говорила; это Танталь, подумал Луар. Она зачем-то нужна ему — в гостинице он припомнит, зачем. У девушки были блестящие глаза и кольца волос на висках — но Луар никак не мог понять, красива его спутница или нет.

Ветер покачивал закреплённые над дверью декоративные медные створки. «Врата» считались приличной гостиницей; некоторое время Луар с интересом изучал склонённую макушку ливрейного лакея. Нет, не надо горничной… Никого не надо. Завтрак? Потом.

Лакей снова поклонился — напомаженная деревянная кукла. Луару сделалось смешно; вернее, это отстранённому наблюдателю стало смешно, юный же господин Луар с неподвижным как лёд лицом проследовал в занимаемые им комнаты.

Винтовая лестница. Дыхание Танталь за спиной.

Наблюдатель смотрел, как шевелятся её губы. Она возилась с камином, улыбалась и чихала; она снова что-то говорила — Луар стянул с себя плащ, куртку, перевязь со шпагой, подошёл и сел перед камином, прямо на дощатый пол.

Раздвоенность продолжалась — но наблюдатель перестал быть бесстрастным, он топтался в Луаровой душе, не находя себе места; к свету серого дня примешался тёплый свет пламени. Танталь смеялась и протягивала к огню белые маленькие руки; Луар отстранённо подумал, что её пальцы, похоже, никогда не знали тяжёлого труда. И драгоценных перстней не знали тоже…

Она перестала улыбаться. Девушка сидела на полу, подобрав под себя босые ноги. Её промокшие башмаки стояли под каминной решёткой, над ними клубился пар.

Он вспомнил давнее далёкое утро, длинное озеро в замшевых зелёных берегах, и над спокойной водой — пар, душистый летний пар, скоро взойдёт солнце…

Она смотрела на него без улыбки.

Луар потянулся рукой, коснулся уголка её губ — запёкшихся, как у него самого. Оттянул уголок вниз — лицо сделалось обиженным, трагическим и смешным одновременно.

В камине с треском лопнула деревянная плашка.

Он вдруг перестал видеть Танталь — потому, оказывается, что она подалась вперёд и прижалась к нему, спрятав лицо.

Давным-давно была повозка, ветер в холщовых стенках и едва ощутимый запах дыма — свечку задули, Луар запомнил острый, щекочущий ноздри запах. Тогда, в повозке, девушка была смелее; теперь отваги её едва хватало на робкое, просительное прикосновение.

Она пахла дымом.

Наблюдатель, удивлённый, успел заметить, как перед глазами Луара расплылась тёплым пятном жёлтая пасть камина; потом наблюдателя не стало, потому что бесстрастие его потонуло в потоке неожиданных, как пожар, ощущений.

Ему казалось, что он видит, как чёрный фитилёк погасшей свечки тянет за собой седую нитку дыма, что далёкий хор тянет в сто голосов одну длинную высокую ноту, что всё его тело — шнурок, стягивающий узкое платье Танталь, что его мучительно тянет неведомая сила, и сейчас разорвёт пополам…

Запрыгала по полу отскочившая пуговица.

* * *

В стороне от дороги, за поворотом реки, когда-то стояла мельница. Матери по традиции не велели ребятишкам ходить сюда — почему, никто не помнил, да и не допытывался. Полусгнившие сваи сами по себе опасны, здесь так легко покалечиться или утонуть…

Под лучами неистового солнца лёд у берегов чуть подтаял. Прохожий выбрал камень посуше и сел, устало вытянув ноги.

Он помнил времена, когда здесь весело вертелось мельничное колесо, суетились выбеленные мукой работники и сурово распоряжался хозяин. Осознав на мгновение свою немыслимую древность, прохожий криво усмехнулся.