ни пощады, ни жалости, они не брезгуют никакими, даже самыми грязными средствами в достижении своих меркантильных целей.

— А как же любовь?

— Это и есть одно из самых опасных женских орудий. История полна случаев, когда оно ниспровергало монархов и разрушало царства и так далее, и тому подобное, Алиенора Аквитанская тому пример. Из-за неё началась столетняя война. Запомни, мой мальчик, единственно правильный способ общения с женщиной — это изощрённая хитрость. Неплохо действует на их слабый ум лесть. Их не так уж и трудно дурить, ведь, по большому счёту, с мозгами у них не важно.

— Не знаю даже, может, так и надо обходиться с женщинами, только я не уверен, что мне это по силам.

— Ничего, ничего, ты ещё молод и слаб, но жизнь сделает из тебя настоящего мужчину, — тут Говорящий Сверчок на секунду замолчал, — а, кстати, о чём мы с тобой говорили прежде, чем перешли на эмансипацию?

— Об антагонизмах и классах.

— Вот, дьявол, иногда меня заносит, должен признать. Да больно уж тема заноса животрепещущая. Так вот о классах, появление новых классов создаёт революционный момент со всеми робеспьерами и кромвелями, из него вытекающими. Кромвели и робеспьеры первым делом режут своих королей и всех, кто под руку попадёт. Что ведёт к смене политической формации хотя бы на время.

— А зачем они это делают, ведь это нехорошо.

— Такая у них революционная судьба: сначала режут они, потом режут их, правда, Кромвель является исключением, помер сам. Но даже после смерти, через несколько лет, эти идиоты-англичане выкопали его и повесили.

— Это ещё зачем?

— Да кто их знает, этих островитян, ментальность у них такая. Они вон всю жизнь жрут овёс, как лошади. И вообще, не поддаются нашему континентальному осмыслению, и ездят они по правой стороне. Но сейчас речь не о них. Речь о революционном моменте. Так вот, как правило, после того, как правителя зарежут, первым делом революционеры бегут в казну, но там они сильно разочаровываются, так как правитель, который дал себя зарезать, перед этим, как правило, разбазарил казну. Это непреложный момент экономики. Раздосадованные пустотой казны, революционеры тогда бегут в архивы, чтобы хотя бы выяснить, куда правитель эти деньги дел. А в архивах много всего интересного. И представь себе такую ситуацию: один из революционеров сидит за огромным столом и листает архивы полицейского управления. На нём красный фригийский колпак, его сапоги забрызганы кровью. Он устал, он не брит, он голоден. Идут третьи сутки работы революционного трибунала, и всё зелёное сукно стола, за которым сидит революционер, залито воском свечей, прямо рядом со столом высятся папки с делами. Слева от стола — дела уже решённые, справа — ждущие своего решения. На стуле перед революционером сидит роскошная аристократка. Революционер смотрит на неё красными, воспалёнными глазами и говорит:

— Гражданка графиня, впрочем, сословные звания упразднены постановлением конвента, гражданка Собрэ, вы уличены в связях с реакционным офицерством и состояли с одним из них в переписке. Это так?

— Сударь, что вас удивляет? Этот офицер — мой муж. Почему же мне с ним не переписываться?

— Потому что он — враг революции и народа.

— Но…

Революционер махнул на даму рукой:

— Я признаю вас виновной в контрреволюционном заговоре, молитесь, если верите в своего Бога.

Дама сползает со стула, на коленях ползёт к своему палачу, пытаясь схватить его за руку. Но тот презрительно морщится и отдёргивает руку от женщины, как от зачумлённой, и продолжает:

— Властью, данною мне конвентом, приговариваю вас к гильотинированию. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Женщина завыла от страха, повалилась на пол, хватая судью за сюртук.

— Лакруа! — закричал человек во фригийском колпаке. — Уберите от меня эту истеричку. У меня голова от неё болит.

Но Лакруа не торопится этого сделать. Он склоняется над ухом судьи и шепчет ему:

— Гражданин судья, я же вам говорил ещё вчера, что гильотина сломана, её починят только завтра.

— Чёрт бы вас побрал, Лакруа. Как можно работать в такой обстановке, — раздражённо говорит судья и вдруг начинает орать: — Заткните ей кто-нибудь глотку, я не могу слышать этого рёва. Капрал, выведите её во двор и расстреляйте.

Немолодой уже капрал сжал мушкет так, что побелел обрубок пальца: память о Лотарингии, его шрам на лице, который оставил испанский кавалерист, дёрнулся и побагровел:

— Гражданин судья, наверное, забыл, — тихо и сурово начал капрал, — что расстрел есть процедура сугубо военная, к гражданским лицам неприменимая. Я без письменного приказа офицера никого из гражданских расстреливать не буду.

— А мне плевать, что она гражданская! — орёт судья, брызжа слюной.

— А мне — нет, — спокойно продолжает капрал. В его глазах без труда читается презрение к судье. — Приказ по полку за номером 106 запрещает тратить заряды в небоевой обстановке, у нас их и так мало.

— Он боится потратить заряд! — судья вскакивает из-за стола. — Баба, а не солдат. Судья оббегает катающуюся по полу и орущую женщину и выхватывает мушкет у одного из подчиненных капрала, молодого и ещё неопытного солдата.

— Учитесь, капрал, — говорит судья и бьёт орущую аристократку штыком между лопаток. Та сначала начинает визжать еще громче, но через секунду стихает, а через минуту она уже мертва.

Багинет пробил тело насквозь, пригвоздив его к дорогому паркету. Новые брызги крови появились на сапогах судьи.

Человек во фригийском колпаке вытаскивает штык из тела и протягивает мушкет солдату, говоря при этом:

— Капрал, так мы должны поступать с врагами революции: ни жалости, ни милосердия, ни сострадания, ни прочих химер.

Капрал продолжал смотреть на судью молча. А тот тем временем сел за стол и произнёс удовлетворённо:

— Хорошо. Тихо. Лакруа, принесите стакан вина и давайте следующее дело. Кто у нас там?

Лакруа копается в бумагах, морщит нос и с трудом читает:

— Некий Пиноккио Джеппето.

— В чём обвиняется?

— Доносительство. Сотрудничал с королевской полицией.

— Лакруа, прикажите убрать труп и давайте сюда этого доносчика. Ох, как я не люблю доносчиков, — судья отпил глоток вина и стал читать досье на Джеппетто Пиноккио.

Буратино сидел, широко раскрыв глаза и рот тоже. Его лицо было бледным. Он всё ещё находился под впечатлением картины.

— Мамочки, — наконец произнёс парень, — я никогда не буду писать доносов, я никогда не буду