– Что ж, не мне судить тебя – я и сама была неравнодушна к нему… правда, не позволила себе потерять голову. Непростой человек – талантливые люди редко бывают просты… – Она сделала знак официанту. – Я от души надеюсь, что тебе удастся приручить его.

Марта медленно шла по набережной вдоль Сены. Было самое начало января, и серые дождевые тучи застилали почти всё небо, лишь кое-где оставляя рваные просветы. Почти весь декабрь шёл дождь, и новый год начался ничуть не лучше. Дождь то моросил, то затихал, а потом снова принимался за свою монотонную песню – и не было видно этому ни конца, ни края. С самого начала зимы на Париж не упало ни снежинки – только бесконечные потоки холодной воды, изредка разбавляемые скупым зимним солнцем.

Всегда многолюдная и оживлённая в другое время года, набережная Вольтера, где Марта сейчас находилась, выглядела уныло и заброшено. Деревянные ящики букинистов закрыты на висячие замки; голые платаны с остатками прошлогодней листвы и плодов на ветках напоминали безжизненные остовы каких-то диковинных животных, а массивный Нотр-Дам на заднем плане вместо обычно нарядно-помпезного вид имел хмурый и даже угнетающий.

Почти три года назад она впервые приехала в этот город, переполняемая любовью к мужчине, а уезжая спустя две недели, была полна и такой же безоглядной любви к французской столице. Тогда на дворе был февраль, но несмотря на холод, в воздухе уже отчётливо чувствовалось приближение весны. Дни были солнечными и тихими, вечера не спешили накрывать город, а, наступая, делали его только уютнее, зажигая восхитительные парижские фонари.

Она и сейчас любила и мужчину, и Париж – в любую погоду, в любое время суток, в любом настроении, то и дело вспоминая фразу, сказанную Марком в одну из их первых встреч: «Сложно сказать, что именно делает его столь прекрасным, но его очарование – бесспорно и упоительно».

Марта вспомнила своё знакомство с этим городом. До последнего момента, уже садясь в самолёт, она всё ещё в глубине души боялась, что оно так и не состоится, – так велики были и ожидание, и предвкушение этого события. А когда, наконец, многолетняя мечта стала явью, детский восторг овладел ею. Раньше она была уверена, что взрослые женщины хлопают в ладоши, подпрыгивая как школьницы, только в кино – и то в фильмах, где сюжет безнадёжно оторван от жизненных реалий. И вот она сама, издали завидев приближающуюся громаду Лувра, подбежала к многовековой твердыне и непроизвольно сделала тот самый жест «неужели это случилось!», а потом чуть смущённо рассмеялась – от радости и, как Марта поняла это спустя некоторое время, от ощущения полноты жизни.

Всё было так прекрасно! Она познавала город, знакомый ей с детства сначала по художественной литературе, потом – по университетским учебникам и материалам; по французским книгам, по фильмам – по всему, что так или иначе окружало её, опутывая тонкими, но прочными нитями, из которых уже много лет как была соткана её мечта об этом городе. Было так восхитительно узнавать места и сооружения; а иногда – наоборот, не узнавать, поражаясь тому, как изменилась улица или здание, по сравнению с виденными когда-то на картинке.

Но один пейзаж она узнала с первой секунды – даже несмотря на то, что запомнившееся ей ранее изображение было срисовано не с оригинала.

На первом курсе университета они учили грамматику по очень хорошему, хоть и допотопному, старых советских времён, учебнику. Учебником продолжали пользоваться за прекрасно изложенный материал, закрывая глаза на деревянную и катастрофически устаревшую лексику, едва ли не на четверть состоявшую из комсомольцев-пионеров, колхозов-совхозов и демонстраций в честь того или иного коммунистического праздника, – лексику студенты добирали из других источников. Но было в книге много и о Париже. С какой-то тоской читала Марта описания, смутно сознавая, что делались они в далёкие годы теми и для тех, кто никогда-никогда не видел и не увидит своими глазами эти дома, не пройдётся по бульварам, не прокатится по Сене, не зайдёт в кафе, не посидит в Люксембургском саду… Она думала о поколениях людей, так и не встретившихся со своей мечтой.

Так вот, Люксембургский сад. Была в том учебнике с пожелтевшими страницами и старыми чернильными кляксами картинка, подписанная «Уголок в Люксембургском саду». Вазоны вдоль дорожек, какая-то статуя; люди, одетые и причёсанные, как в фильмах с Бриджит Бардо, сидят на небольших, будто складных, стульчиках, стоят группками, разговаривая, кто-то рисует с натуры, кто-то курит; замысловатой архитектуры здание с причудливой крышей на заднем плане. Нереальной, нездешней умиротворённостью веяло от этого простого рисунка. И ощущение недостижимости – и той страны, и тех мечтаний – всякий раз охватывало её при взгляде на этот набросок.

И вот они зашли с Марком в Люксембургский сад. Неспешно побрели по мелкому гравию дорожек, о чём-то болтая. Марта разглядывала многочисленные статуи принцесс и королев, а вот и небольшие стульчики – будто складные… И внезапно она узнала картинку: вазоны, статуя, стульчики, то самое здание поодаль. Замерев, она смотрела вокруг, ощущая себя, как в сбывшемся сне. И весь Париж так и остался для неё волшебством, сказкой наяву.

Но сейчас, холодным зимним днём, эта сказка звучала немного печально. И дело было далеко не только в погоде.

Было воскресенье, и улицы большого города враз стали малолюдны: парижане пересиживали ненастный день по домам; лишь любители собак да не столь многочисленные в этом месяце туристы с массивными фотоаппаратами на шеях попадались навстречу Марте. Она бесцельно брела, не глядя по сторонам, погрузившись в раздумья. Одиночество давило ей на плечи свинцовым небом, продувало насквозь холодным ветром.

Марк с самого утра пропадал в своей мастерской – готовился к крупной выставке. Потом он должен идти обедать с кем-то из организаторов, и раньше позднего вечера дома его можно будет не ждать. Впрочем, и его возвращение немногое изменит: он перебросится с ней парой фраз, дежурно чмокнет в щёку и либо, уставший, уйдёт в спальню, либо возьмётся за газету.

Марта уже в который раз попыталась вспомнить, когда же изменились их отношения – с чего всё началось. Ещё несколько месяцев назад он мало того, что уделял ей каждую свободную минуту – Марк, казалось, находил их из ниоткуда, выуживал из своего заполненного расписания, как фокусник, – ведь для него самого её присутствие в каждом дне, пусть хотя бы в виде короткого телефонного разговора или смс, было незаменимой потребностью. Бывало, в такой же промозглый день для них не было ничего лучше, чем, сидя рядом, тихо разговаривать обо всём на свете; его рука ласково обнимает её плечи, её пальцы теребят его волосы или бродят по спине. Разговоры, прерываемые неторопливыми поцелуями; поцелуями не страсти сегодняшнего дня, но чувства более глубокого, хоть и более спокойного.

С чего же всё началось? Прекратились сообщения, которые она уже привыкла получать одно-два в течение дня, пока они не рядом. «Что ж, не всегда есть возможность отвлечься», – думала она. Он больше не звонил ей днём. «Какая разница, мы же всё равно поговорим вечером», – успокаивала она себя. Он стал позже возвращаться по вечерам. «В конце концов, не может же он бросить свою работу!» – сердилась она на своё огорчение. А его присутствие в её жизни всё сокращалось и сокращалось.