Увидев, что конгресс проваливается, Эренбург шлет срочную телефонограмму в «Известия», из «Известий» от главного редактора Бухарина она попадает к Сталину: «Требуется немедленно Бабеля и Пастернака».

Пастернаку звонят, говорят: «Вы должны немедленно выехать на конгресс, чтобы успеть на его последние дни». Пастернак начинает гудеть в трубку виновато: «Я не могу, я болен, я никуда не поеду». – «Считайте, что вы мобилизованы», – говорят ему.

На следующий день к нему приезжают, везут в кремлевское ателье, пошивают ему костюм, но он все равно, то ли в знак протеста, то ли из сентиментальных чувств, едет в единственном своем полосатом отцовском костюмчике, который отец, Леонид Осипович, оставил ему, уезжая в эмиграцию.

Пастернак едет в поезде с Бабелем. Бабель рассказывал потом, что никогда еще не попадал в ситуацию, когда человек всю ночь говорит, но непонятно ни единого слова. Бабель был прекрасным собеседником, идеальным собеседником, умеющим как-то подоткнуться, подладиться под любого. Он с одинаковой страстью и с одинаковым интересом говорил с Есениным, с Горьким, с коннозаводчиками, с еврейским маклером, с жокеем, с продавцом – ему совершенно было не важно с кем. А вот с Пастернаком он говорить на смог, и это показатель, в каком Пастернак пребывал душевном состоянии. Всю дорогу он пересказывает Бабелю сюжет своего будущего романа, а роман этот о девочке, которую растлил кузен, пожилой человек, понимай – роман Зинаиды Николаевны с Милитинским, и Пастернаку все время кажется, что этот страшный пошлый призрак уводит у него возлюбленную, что она ему сейчас изменяет, – и весь этот ужас Бабель должен выслушивать сутки.

В Берлине Пастернака ждет сестра Жозефина, с которой у него всегда были близкие отношения, она спрашивает, заедет ли он на обратном пути к родителям. Родители в Мюнхене и страстно его ждут. Пастернак отвечает: «Я не могу показаться им в таком виде». А когда они идут отмечать визу в российское представительство, это обязательная процедура, Пастернак вдруг начинает рыдать в берлинском метро.

И в этих стонах, в этих слезах проходит весь день. Наконец картины отца, обстановка, прохлада как-то, может быть, его отвлекают, напоминают дачу в Оболенском, напоминают детство, и он на три часа все-таки засыпает. На конгресс в Париж он прибывает в последний день. В Париже ждет его Цветаева. Это та невстреча, о которой Цветаева написала: «Так встречи ждать, а вышла вдруг невстреча». Взаимонепонимание было полным. Она с обидой рассказывала Ахматовой, как он ей, Цветаевой, рассказывал о своей красавице жене, и это так и осталось для нее страшным ударом. Больше того, таким же ударом стало то, что Пастернак с гораздо большей охотой общался с Алей Эфрон, молоденькой, прелестной, которая ходила с ним по магазинам и помогала выбирать платья для Зины.

Цветаева была не просто разочарована – она была обозлена, озабочена. Чужой болезни для нее не существовало. Она должна была любой ценой завладеть человеком целиком. Ей хочется говорить с Пастернаком о Рильке, о возможном возвращении в СССР, о новых своих стихах, а он ничего не слышит. Он не может поддержать элементарный разговор. И только потом осторожно, намеками дает ей понять, что возвращение будет для нее губительно, говорит: «Ну, может быть, ты полюбишь колхозы…» – совершенно дикая фраза, которую можно было выдать только в состоянии полубезумия.

Во время одного из таких мучительных обедов, когда Пастернаку надо что-то говорить, а ничего прямо сказать нельзя, они же не понимают реальной советской обстановки, он встает, говорит, что пошел купить папирос, и уходит не прощаясь. И больше они не видятся. Марина Ивановна написала ему вслед письмо:

И в конце письма:

Пастернак хотя и написал ей покаянный ответ, извиняясь, но переписку прервал. Он такие вещи не мог выносить.

Если бы фрейдисты исследовали этот странный бред Пастернака, они нашли бы его корни – это та ситуация, когда изменяет тебе родина, изменяет страна, а кажется, что изменяет женщина. Почва уходит из-под ног, и это выражается в навязчивом бреде измены. У Шварца такое было в 1938 году. У Каверина было. У Маяковского, кстати говоря, тоже было. А с особенной остротой случилось это с Пастернаком в 1935-м. Он пишет Зине из Парижа страшное, совершенно уже безумное письмо.

Возвращаясь в Россию, он не едет домой. Пароход идет из Штеттина в Ленинград, и Пастернак остается в Ленинграде. Остается надолго. Поселяется у матери Ольги Фрейденберг, у тети своей. «Чистота и холод тети-Асиной квартиры вернули мне здоровье», – пишет он. Пастернак вообще очень любит холод и очень плохо переносит жару, обожает умываться ледяной водой, купаться в холодной воде. Любит осень. Ему нравятся прохладные большие ленинградские комнаты. Две недели он просто отсыпается, ходит по городу, встречается с Ахматовой.

Ахматовой показалось, что он сделал ей предложение. Но он предложил ей другое. Он предложил ей переехать в Москву пожить у него после ада, который Пунин устроил ей в Фонтанном доме, когда жил с семьей и Ахматова разделяла с ними общий кров. Вот после этой встречи и этого разговора Зинаида Николаевна решила взять ситуацию в свои руки. Она разрешила ее с истинно фрейдистской простотой: сняла комнату в той самой гостинице, куда когда-то ходила с Милитинским, там провела с Пастернаком неделю очень интенсивных отношений и как-то вышибла клин клином это страшное воспоминание. Он поехал в Москву, начал снова нормально спать.

Осенью, когда кончилась духота и началось похолодание, когда вернулась способность адекватно общаться с людьми, он поехал на дачу, отказался от всех общественных обязанностей, отказался от всяческих празднований, комиссий, буквально бросил обязанности секретаря Союза писателей и – начал писать роман. Там и рождается «Доктор Живаго». Рождается пока еще в виде «Записок Патрикия Живульта».