— В театре, — шепотом выпалила Маша, — почему-то думают, что вы подозреваете Алексея.

— В таких случаях, — шепнул в ответ Опалин, прижавшись щекой к ее душистым волосам, — подозревают всех, с кем у жертвы был конфликт.

— Ну, нет!

— Не нет, а да.

— Нет, Алексей тут ни при чем, — решительно заявила Маша. — Не надо его сюда впутывать, хорошо? Он просто очень несчастный человек.

— Который оскорбляет тех, кто не может ему ответить, — усмехнулся Опалин, вспомнив, как Вольский швырял костюмерше разодранный колет. — О да, очень несчастный…

— Ты ничего о нем не знаешь, — вздохнула Маша. — Совсем ничего.

— Вы угомонитесь или нет? — возмутился зритель.

— Все, товарищ, молчим, молчим, — поспешно сказал Опалин. Он притянул к себе Машу и стал вместе с ней смотреть кино.

Работа сыщика никогда не ограничивается расследованием одного преступления. Одни дела тянутся из прошлого, другие добавляются каждый день, на третьи перекидывает начальство после того, как твои коллеги уже потерпели в расследовании неудачу, и на всё волей-неволей приходится находить время. Дело об убийстве Павла Виноградова, официально считавшееся делом о его исчезновении, и дело о пропавшей жене инженера Демьянова для самого Опалина стали тем, что он про себя называл занозами, — остерегаясь, впрочем, произносить это слово вслух.

Взять хотя бы дело Виноградова. Показания, которые несколько дней по поручению Ивана снимали Петрович, Казачинский и Завалинка, должны были внести ясность, но вместо этого только всё запутали.

Вахтер Благушин, с которым Опалин столкнулся в ночь с 16 на 17 октября, уверенно показал, что он не видел никакого трупа, что до появления пьяного гражданина в сопровождении гражданки, смахивающей на особу легкого поведения, не происходило ничего подозрительного и что последние служащие покинули театр около одиннадцати, а потом все было совершенно мирно и благополучно, но — опять-таки до появления пьяницы с девицей.

Более того, Благушин вспомнил, что Павел Виноградов, целый и невредимый, ушел из театра незадолго до окончания оперы, которая шла в тот вечер. Но, вообще говоря, служащим театра не возбраняется присутствовать на представлениях.

— Во что он был одет? — спросил Петрович у вахтера.

— А? — Благушин заморгал глазами и приставил руку к уху. Старик явно не очень хорошо слышал.

— Когда Павел Виноградов уходил из театра, во что он был одет? — громче повторил Петрович.

— Курточка на нем была такая, на меху, — подумав, ответил Благушин. — Шапочка. Да как обычно он был одет…

— И как он выглядел?

— Да обыкновенно, а что?

— Свертка с ним никакого не было?

— Почему сверток-то?

— Вы лучше отвечайте на вопросы, — посоветовал Петрович, насупившись. — Когда он уходил, был с ним сверток или нет?

— Да я не помню уже, — простодушно ответил вахтер. — Кажись, нет.

В свою очередь показания Бельгарда помогли прояснить, почему Виноградов задержался в театре.

— По-моему, он не смотрел представление, — сказал Людвиг Карлович. — Видите ли, мы с Палладием Андреевичем обсуждали постановку «Лебединого озера»… кое-какие моменты. В общем, когда я вышел от Касьянова, было уже довольно поздно, и Виноградов подошел ко мне в коридоре. Он сильно нервничал…

— Позвольте, позвольте, — пробурчал Казачинский, — но нашему коллеге вы не так давно говорили, что не обращаете внимания на артистов кордебалета и не можете ничего сказать о пропавшем.

— Вот именно, — кивнул старик. — Я все время путал этого молодого человека с его другом Тумановым. Я думал, что в тот вечер ко мне в коридоре подошел Туманов. Я только сегодня осознал свою ошибку, когда при мне кто-то назвал Туманова по имени. Несомненно, я говорил в тот вечер с Виноградовым.

— И о чем же вы с ним говорили?

— Он знал, что я имею на Алексея Валерьевича некоторое влияние. Если вы не в курсе, Алексей мой ученик. — Произнося эти слова, Бельгард не без гордости улыбнулся. — Виноградов хотел, так сказать, смягчить неприятное впечатление, которое он произвел на Алексея своими выходками. Он очень долго и путано говорил о том, что не имел в виду ничего плохого, что его просто задело, как Алексей обращался с Ириной…

— А как он с ней обращался, кстати? — невинно поинтересовался Казачинский.

Нет, ему не показалось — Бельгард и в самом деле смутился.

— Э-э… он выразился в том смысле, что у нее грация, как у беременной коровы. Ему, понимаете, свойственно преувеличивать… В тот день она была немножко тяжеловата и неповоротлива, только и всего, но он вышел из себя. Он всегда выходит из себя, если что-то идет не так…

— Ясно, — кивнул Казачинский. — И что же вы сказали Виноградову?

— Ну, я пытался его успокоить, и в то же время… В то же время мне не хотелось брать на себя, понимаете, какие-то обязательства. А он явно желал, чтобы я представил от его лица извинения Алексею, и не очень хотел идти извиняться сам. Ему почему-то казалось, что Алексей обязательно постарается выжить его из театра, а работой в театре Виноградов очень дорожил. Ну вот, мы поговорили, а потом он ушел.

Показания остальных свидетелей не смогли добавить к делу ничего существенного. Кто-то заметил Виноградова в то утро в буфете, кто-то видел его на классе, кто-то во время репетиции. Кроме того, из расспросов в пошивочном цехе и разговоров с костюмерами выяснилось, что костюм Виноградова, в котором он репетировал в «Лебедином озере», исчез.

— Я не понял, — проворчал Антон, когда опера обсуждали новые подробности дела в кабинете Опалина, — почему мы расспрашивали вахтера о том, со свертком Виноградов покинул театр или нет?

Иван усмехнулся.

— А между тем все просто, — объявил он, откинувшись на спинку стула и сцепив пальцы на затылке. — Труп был в балетной одежде. Если Виноградов вышел в своей обычной одежде, откуда взялся балетный костюм?

— А он не мог надеть балетный наряд под одежду? — подал голос Антон.

— Зачем? — спросил Казачинский.

— Там этот, как его, колет из толстого материала, да еще с нашивками, — сказал Опалин. — И на ногах у Виноградова были балетные туфли, когда я его видел. — Он опустил руки на стол, и по выражению его лица опера видели, что он недоволен. — А еще вы заметили, что он после репетиции не заходил в буфет?

— Ах, черт! — вырвалось у Петровича. — Верно!

— Что-то я сомневаюсь, что он мог продержаться весь день на двух пирожных, эклере и кофе, которые съел в перерыве между классом и репетицией, — буркнул Иван, насупившись. — Он не возвращался домой и не заходил к Туманову, то есть возможности перекусить у него не было. Или же мы чего-то не знаем…