Мелькавшие в красных вспышках косые тени остались позади.

Примерно на двенадцатом этаже он чуть не сбил с ног Дюшу, который присел – точнее, то ли прилег, то ли прислонился – передохнуть. Ползти на карачках по доске вслед за пропавшим другом диджей благоразумно не сумел, но, проделав путь в двадцать семь этажей вниз и еще двенадцать наверх, философически обнялся со стенкой, и вариант с доской представлялся ему не таким уж неразумным.

Когда, бездыханные, они выскочили на улицу и оторопели, не соображая, куда бежать, престарелый «жигуль», свирепо хрипя и кашляя мотором, подскочил на бордюр, содрогнулся всем своим древним каркасом и чуть не сбил их, но в последний момент лихо вывернулся и встал на месте, как лист перед травой. Дюша чуть ли не волоком втащил Женю на заднее сиденье. Машина измученно взревела, и выскочившие из неотделанного еще лобби здания Корней и Петя остались позади. Почти не сбрасывая скорости, «жигуль» вписался в поворот. Корней вскинул руку, что-то вспыхнуло, и он исчез за углом, который вдруг взорвался обломками кирпичей вслед автомобилю.

– Я же тебя предупреждал! – в тон мотору прохрипел Николай Петрович Чепурко с водительского сиденья.

Подустав от яркости небесных узоров, Женя отключил третий глаз, и обычные его два ока отдыхали на черном драпе привычного неба. Он боролся с желанием заснуть на изгрызенном молью леопардовом пледе, которым было застелено сиденье.

– Как вы нас нашли?

Николай не отвечал, угрюмо нависнув над рулем. Языком сложных жестов Дюша объяснил, что это он позвонил капитану.

– Ничего не понимаю. Я вам тоже звонил. Мне нужна была ваша помощь. Вы мне не ответили, а ему ответили?

– Ты, Евгений, сам виноват. – Жене показалось, что при этих Дюшиных словах Николай обиженно надулся за баранкой: да, мол, виноват. – Он – человек, хоть и в форме. С ним разговаривать надо. А ты с ним все время молчишь и боишься. А он общения хочет, а ты ему на нервы действуешь. Вот я Николаю Петровичу сегодня показал, как устанавливать персональные полифонические мелодии для входящих звонков. Я ему звоню – у него «Шизгара» играет. Он знает, что это я звоню, Дюша. А ты? Ты как звонишь? «Туу… Тууу…» Кто так звонит? Так звонит человек анонимный и неродной.

Николай ничего не подтверждал, но и не отрицал и следил за дорогой слишком сосредоточенно и отрешенно. «Жигуль» делал семьдесят в городской черте. «Но что я без руля? – сиплым баском рвал душу Трофим из динамиков. – Мне даже ночью снится, как я свою судьбу пытаюсь обогнать…» Женя не знал, что сказать. Выдержав паузу, Николай отразил свой возмущенный взгляд в зеркальце заднего обозрения и рикошетом отправил его Жене на заднее сиденье.

– Видишь? Он опять! – пожаловался капитан.

– Вижу. Что вы чувствуете по этому поводу?

На этот Дюшин вопрос Николай отвечать не стал, но резко затормозил прямо посреди улицы и побил «жигуль» несколько раз по приборной панели.

– Вон!

Ребята неохотно заерзали в сторону двери.

– Последнее мое слово, Степанов. Я никуда не лезу, и ты не лезь! Больше не приеду, хоть ты мне симфонией Шостаковича обзвонись. У них там люди исчезают, как зажигалки! Мамы с папой мало? Я тебя не видел, и ты меня не видел. Меня и сейчас здесь нет. С тобой сейчас глас божий разговаривает. Марш спать домой, оба!

Он сорвался с места, но снова остановился, нервно сдал назад, и, пригнув голову, внимательно посмотрел на Женю через окно. «Не жми на газ, не жги бензин напрасно! Сильней у «сто тридцатого» мотор!» – предупреждали с заезженной кассеты. Николай помял руль в мозолистых руках и внушительно произнес:

– Держитесь подальше от Большого театра.

Николай высадил их на Бульварном кольце, и, снова оказавшись в пространстве небезопасном – теперь любое пространство с незнакомыми – людьми? существами? – было небезопасным, – Женя спохватился и врубил третий глаз. Нужно быть начеку.

Они шли по бульвару, а вместе с ними ползло на асфальте кружево небесных теней, и Жене даже померещилось, что призрачные нити цепляются за его ботинки, тягучей волной катятся за ними пару шагов и остаются позади видоизмененным узором-завитушкой, но в темноте разглядеть наверняка было сложно.

Город не просто превратился в фантасмагорический парад огней. Теперь Женя видел глубже сам его ландшафт и видел то, что было важно для его выживания. Вот, сквозь череду деревьев, через дорогу от бульварной аллеи, охранник ночного кафе, пожилой суровый орк с прядями седины в косичках, дает от ворот поворот двум девочкам бурного студенческого возраста, одна из которых – эльф, наверняка без объяснения причин. Вот, метрах в двухстах от перекрестка со Знаменкой, гаишник тормозит автомобиль и направляется к нему вальяжной, предвкушающей походкой, и Женя точно знает, даже не разглядев еще, что гаишник – светловолосый, а проезжий – наоборот. А впереди, в чернильной гуще Никитского бульвара, навстречу прогуливается оркская парочка лет тридцати, с пивом; со скамейки бросает им вслед язвительные фразочки группа блондинов и блондинок, он напряжен, а она причитает потихоньку: «Леша, не надо, оставь!» – и гладит его руку. Поравнявшись с Женей, Леша и его спутница задержали на Жене взгляды, она – теплый и дружелюбный, он – свойский и предупреждающий: если что – я здесь. Женя натянул капюшон по самые брови. Он пока не осознавал, что ноги неспешно несут его все ближе и ближе к Большому театру.

– Я вот чего понять не могу, – анализировал Дюша. – Я же кино смотрел. Эльфы – они же вроде как хорошие, а орки, извини, уроды патологически агрессивные…

– В жизни все сложнее, чем в кино. Особенно в переводе Гоблина. А вот чего я не пойму. Ты сейчас надо мной прикалываешься? Мне сегодня человек десять пытались доказать, что бывают орки и эльфы, да я уже и сам все видел, и до сих пор поверить не могу. А ты так спокойно рассуждаешь!

Дюша оставался невозмутим и даже небрежно проводил взглядом симпатичную девушку во всем кожаном.

– Рассуждать можно только спокойно, Евгений. Если рассуждать неспокойно, то рассудительное заканчивается, и начинается истерическое. Это как «беситься нежно». Или «разбазаривать экономно». Я, брат, столько всякого повидал! Вот на прошлой неделе девушка в клуб пришла с томиком Достоевского. «Что, – говорю, – трудная жизнь?» – «Нет, – отвечает, – «Братья Карамазовы». А ты говоришь – эльфы. Тут разобраться надо. И вообще – когда это я тебе не верил?

Вопрос был риторическим, ответа Дюша не ожидал и, помолчав, добавил:

– За Николая Петровича отдельное извини. Я с ним хотел как по-научному, а он совсем беспокойный клиент оказался. Сопротивляется терапевтическому началу, душит в себе светлое. Ушел в регрессию. Особый подход нужен.

Они свернули на Тверскую, где их начали теребить таксисты на предмет куда-нибудь подвезти. Из любознательности Дюша поинтересовался, сколько до Кремля. Названная цифра его взволновала не на шутку, и в редком состоянии аффекта он начал пояснять таксистам, которые, видимо, не отсюда и что-то перепутали, что на эту сумму пигмей бонго может существовать неурожайный год. Тверская переливалась огнями, как ларец с драгоценностями под неровным пламенем свечи; в этом мерцании парень и девушка на гигантском плакате новой романтической комедии бесконечно тянулись друг к другу, находясь в постоянном и плавном движении, и все же оставались на месте. «Как мы с Катей», – подумал Женя. Он вдруг заметил, что перед ним не асфальтированная улица, а булыжная мостовая. Мимо, почти не отставая от микроавтобуса с логотипом провайдера цифрового телевидения, промчалась во весь опор вызолоченная карета с пружинящим на ремнях кузовом в лавровых листьях, амурах и русалках, с девятью скакунами в упряжке цугом, форейтором верхом на одном из них и кучером на козлах. «Эть! Эть, стройная!» – подгонял лошадей кучер, мужик с бородой, в овечьем тулупе и в залихватски скошенной набекрень высокой шапке, и его голос тонул в гудках и шуме. Колесница пронеслась на красный свет возле почтамта на углу Газетного переулка и, если можно доверять зрению, растворилась в красному боку сворачивавшего из переулка грузовика. С удивлением Женя понял, что ничуть не удивился. Выпуклые камни старинной мостовой вновь заросли щебнем и битумом.