пронзительным сварливым голосом, это прямо-таки бесит. Она кричит, что у Темирбая кровь порченая, горькая, и потому, мол, его комары не едят…

Или взять Мальчика. До самого последнего дня, до дня окончательного отъезда в устроенный уже лагерь, Темирбай все не мог выбрать себе коня. И в последний уже день, встретив Сеньку, бегущего из конторы с накладными на гвозди, остановил его, повел с собой. В руках у него был прочный недоуздок, прошитый суровыми нитками, и короткий широкий ремень с кольцом на конце. Они вышли на край села, прошли за фермы, и Сенька увидел на взгорке небольшой, аккуратный загон для скота. От обычного он отличался тем, что был очень уж высоким, жерди в пять рядов набиты, а не в три, как обычно. И в загоне этом, высоко подняв сухую голову, втягивая вздрагивающими ноздрями запах отмякшего навоза, запах талой воды, запах пробудившихся почек древесных — весны запахи — стоял конь. Черный, как будто смолой облитый: ни одного светлого пятнышка на нем от хвоста до гривы — не было.

— Дядь Тим, а че это его загнали туда? — спросил Сенька.

— Асау бас, — хмуро сказал Темирбай. Когда он волновался или злился, то переходил на казахский. — Злой на голову, понимаешь?

— Как это так, «на голову»? — удивился Сенька.

Темирбай рассказал ему, что жеребец этот был рысаком отменным, призы на районных фестивалях брал. Но как-то прошлой осенью, когда бригадир на нем поля объезжал, жеребец, поскользнувшись на мокром склоне овражка, ногу себе засек, захромал; потом, правда, оправился, но рысак с изъяном уже не рысак, и решили его охолостить: толку-то в хозяйстве от жеребца никакого. Как уж холостили и как в станок его зажимали, никто не рассказывает, но то, что вырвался он, а его удержать пытались и при этом все губы коню удилами порвали — факт. С тех пор он и не подпускает к себе никого, не дает до головы дотронуться — передними ногами бьет. А если к коню с головы подойти нельзя — это все, ничего уже не сделаешь.

А так он смирный, он и в жеребцах смирным был.

У загона уже собрались люди, неведомо как узнавшие о предстоящем: пришли скотники с фермы, зоотехник, вынырнул откуда-то ветврач, мелкий старичок с лицом, иссеченным красными прожилками.

Темирбай постоял секунду, словно взвешивал в руках ремень и недоуздок, ремень в левой руке, недоуздок — в правой, потом, решив, видимо, что-то про себя, сунул недоуздок Сеньке и нырнул под жердину, проскользнул в загон.

Конь даже не шевельнулся, только уши прижал, и от этого Сеньке почему-то стало страшно. «Зашибет, ей-богу, зашибет!» — прошептал старичок-ветврач, и Сенька посмотрел на него с ненавистью. Никогда он не знал ветврача, не имел с ним никаких дел, а тут вдруг — возненавидел.

Темирбай шел прямо на коня. Было тихо, и всем слышно было, как Темирбай, подходя, протяжно, жалостливо как-то сказал: «Е-е, жануар…» Конь вздрогнул, словно давно забытое слово услышал, злобно прижатые уши медленно поднялись, насторожились. Темирбай взял в сторону, не с головы, а чуть сбоку подошел и уверенно положил ладонь на плечо коня, похлопал слегка, мягко, неслышно. Сенька видел, почувствовал, как спали, обмякли напряженные, закаменелые бугры мышц под черной блестящей шерстью. Конь повернул голову и — со стороны это было похоже на поцелуй — ткнулся губами в плечо Темирбая, в ватник, как ребенок, которого долго все обижали, не обращали на него внимания — и пришел, наконец, тот, кому можно пожаловаться на все обиды, кто защитит… — так это со стороны выглядело, и Сенька аж сморщился: коня жалко стало.

А Темирбай тем временем уверенно трепал Мальчика по холке, чесал между ушей, но к голове все же не притрагивался, опасался. Потом перекинул ремень через шею коня, продел его в кольцо, затянул и, слегка придерживая ремень, двинулся к воротам загона. Мальчик без понукания пошел вслед за ним. «Что делает, а? Что делает!» — прошептал ветврач, но Сенька уже не слышал его, кинулся открывать загон, вытаскивал, выдергивал с силой жердины из скоб и бросал на землю, торопился. Темирбай провел коня мимо него, и Сенька увидел в углах бархатных губ, там, где у коней самая нежная кожа, отчетливые белые следы шрамов: вот что наделали, сволочи… Кто сволочи, он не знал, ветврач наверно, его же работа…

Недели через три, поздним уже вечером, когда Сенька пригнал стадо и запер его в загоне, он увидел, что Темирбай собирается взнуздать Мальчика. Конь все эти дни провел на воле, к надетому на него недоуздку привыкал, как жеребенок все равно. И вот — удила. А ну как почувствует конь железо и вспомнит разом всю боль свою? Хоть и верил Сенька в Темирбая, а тут — заопасался. Но Темирбай спокойно, уверенно надавил концом мундштука в уголок губ, клацнули зубы о железо, и конь принял удила. Сенька шумно выдохнул: пронесло.

— Иди! — позвал его Темирбай, показывая на Мальчика.

— Я? — растерялся Сенька.

— Ты, ты, — подтвердил Темирбай. — Иди.

Подбежала жена Темирбая и начала что-то кричать, мешая русские и казахские слова. Сенька понял только, что она боится, что он, Сенька, убьется и отвечать за это будет Темирбай, старый дурак, одной ногой в могиле, а туда же — джигит нашелся, вот посмотришь, убьет он его, убьет…

Темирбай только щурился, улыбался глазами-щелочками и поглаживал коня по шее.

— Давай, иди, — подтолкнул он Сеньку, и Сенька, не думая уже ни о чем, не колеблясь, положил руки на жесткую холку и теплую спину, напружинился, оттолкнулся и, оперевшись на руки, перекинул правую ногу через круп. И уже усевшись понадежнее на широкой спине коня, почувствовал вдруг уверенность в себе, успокоился, наверно, оттого, что Мальчик не испугался, не прянул в сторону.

— Повод не рви, — сказал ему Темирбай, — тихо натягивай, чтоб не больно было, понимаешь?

— Угу, — мотнул головой Сенька. — Пускай.

Темирбай отпустил поводья, Сенька слегка сжал коленями теплые бока коня, и земля всколыхнулась под ним — так широк был первый шаг Мальчика. …Как будто мощной волной подхватило Сеньку, и полетел он над темной землей в густеющих летних сумерках, мчался он сквозь бьющий в лицо теплый ветер, и воздуха не хватало, слишком много было воздуха, и таким плотным он был, что не было сил продохнуть его. Сенька не видел, чувствовал только, как широко, как мощно загребает копытами воздух, стелется над землей черный конь, и испугался, что не хватит сил удержать эту силищу, — потянул слегка правый повод, и Мальчик, чуть накренив седока, пошел по широкому плавному полукругу, ни разу не сбившись с рыси, и оттого, наверно, что он