Над заречными лугами, над белой, видимой отсюда башенкой поленовской усадьбы поднималась легкая полупрозрачная дымка. На песчаной отмели вытянулись длинные черные тела лодок: большие рыбины, ползущие к близкой воде. Далеко внизу медленная Ока несла свои воды: несла разлапистые листья дуба, узкие, изогнутые, словно ладьи, листья ивы, желтые, латунные пятачки берез и рябиновое багровое кружево — поздний листопад шел по реке.

ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ

Серый снег, серое низкое небо, серая мутная даль в поземке. Какой-то огромный двор, машинный, что ли, и не двор даже, а просто часть серого снежного пространства, непонятно зачем огороженная. Там и сям разбросаны, едва виднеются из-под снега какие-то железные рамы, сеялки, торчком стоящие бороны, ребристые железные колеса. Еще дальше — дощатый сарай с навесом, продуваемый, наверно, насквозь. На тропинке, наискось пересекающей пустынный двор этот, встретились двое мужчин. В ватниках, валенках. Постояли, поговорили о чем-то и разошлись в разные стороны.

Виктор поежился, отошел от окна. Неуют, пронизывающий до костей, метельный, степной совхозный неуют был в этой картине, открывшейся ему из окна, со второго этажа конторы, из кабинета парторга. Но и в кабинете было то же самое. Только еще сумеречней, мрачней. Подшивки газет и брошюр, сваленные как попало, прямые жесткие стулья с ободранным лаком, вытоптанный пол. И только на столе, обитом синим сукном, сиял, сверкал никелем и белой эмалью маленький репортерский магнитофон, шестисотрублевая безделушечка в красной байковой оправе и черной коже чехла.

А за столом перед микрофоном сидел здешний механизатор Василий Васильевич Зацепин, в замасленной телогрейке, ватных штанах, в валенках с глубокими галошами: сам делал, из автомобильной камеры, ни воду, ни масло не пропускают. Василий Васильевич сидел, положив руки на холодное стекло стола, а когда убрал их, заметил на стекле масляные пятна, туманности такие. Вытащил из телогрейки ветошку, протер стекло, потом руки. Виктору и от этих рук, черных, шершавых, как неструганые доски, рук, которыми на ветру, на морозе крутят раскаленные железные гайки, — стало неуютно.

— Тебя как, Витей зовут? — спросил Зацепин.

— Витей, — подтвердил Виктор.

— Тебе, Витя, в пятьдесят четвертом сколько лет было?

— В пятьдесят четвертом? Я, Василий Васильевич, в пятьдесят шестом только родился…

— Понятно, — сказал Зацепин. — Интересно, а почему я должен… говорить про все это. Других, что ли, нет?

— Кого «других»? — удивился Виктор. — Из тех, кто начинал совхоз, вы один остались. Да и не в этом дело…

— А ты надолго к нам? — прервал его Зацепин. — А то, может, на завтра отложим. А я тем временем обмозгую все. Пойдем ко мне, посидим как люди. А што так, с бухты-барахты…

— Давайте, — обрадовался Виктор, — а то действительно, разговор-то не минутный.

Они спустились по узкой лестнице, вышли на улицу.

— Ты в гостинице? — спросил Зацепин.

— В гостинице, — сказал Виктор.

— Ну, давай тогда. До завтра. Я за тобой вечерком зайду.

— До завтра, Василий Васильевич, — Виктор пожал ему руку, улыбнулся облегченно и пошел вдоль по сквозной совхозной улице. Голой, без деревьев, мимо казенных двухэтажных домов с кое-где заколоченными горбылем окнами, мимо дощатых сараев, мимо котельной, снег вокруг которой был черным, измызганным. Шел и ежился от этого неуюта, от этой зимней сумеречной неприветливости. «Целина», — бормотал он и сам не знал, что же хочет этим сказать.

Приехав сюда полгода назад, после Уральского университета, Виктор сразу же заметил, что многие люди в этом краю постоянно помнят о том, что было, считай, четверть века назад, отсчет с того времени ведут. На летучих пирушках редакционные старики, газетные зубры, нет-нет да и вспоминают те годы, вспоминают московских ребят из «Молодого целинника», была такая газета, поют забытое уж всеми «Вьется дорога длинная…», читают стихи тех лет: «Степь без края. Солончаки. Небосвод пропылился весь. Если родина есть у тоски, То, наверное, где-то здесь». Да что газетчики! Виктор однажды слышал, как в полуночном городском автобусе какой-то подвыпивший товарищ средних лет минут пятнадцать заунывно тянул самодельную песню на известный мотив из старого индийского фильма:

Никто нигде не ждет меня:

Целинщик я-а-а. Целинщик я-а-а…

«Ария «целинщика», — смеялся тогда Виктор, рассказывая ребятам.

За гостиницей ничего не было. Даже горизонта не было: знобящая серая мгла.

Василий Васильевич, распрощавшись с Виктором, долго не мог решить, куда ему идти: в мастерские поздно уже, ни к чему, а домой вроде рано, тоже как-то ни к чему. И в конце концов зашагал по дороге за поселок, куда глаза глядят: настроение такое было.

Чего это корреспондент вдруг сник, думал он. Вначале бойко начал, познакомился, посидите, говорит, подумайте, соберитесь с мыслями. А постоял у окна — и сник. Ишь, с пятьдесят шестого года. Это, выходит, когда Саня Казаев погиб. Нет, Саня в пятьдесят пятом. А в пятьдесят шестом — Иван.

Василий Васильевич вспомнил слова корреспондента о том, что он, Зацепин, из всех один остался, и начал мысленно перебирать старожилов. Они никогда не различали, кто первым приехал, а кто потом. Нет, врет. Еще как различали! Долго различали, все «молодых» носом тыкали. Только потом, как на второй десяток лет перевалило, — забылось, стерлось. Да и не стерлось, а просто постарели, другие заботы пошли. Их и было-то всего восемь человек. Вперед выслали, чтобы место нашли, определились. Он трактор вел, а ребята — в вагончике. Нет, к трактору еще раздвига была прицеплена, огромный треугольник такой, железом обитый. Сейчас, наверно, и не знают, что это такое. А тогда без раздвиги никуда. Раздвига, а к ней уже вагончик цеплялся. Погода точно такая же стояла. Она здесь всегда такая: тянет и тянет поземка, не ослабевает и не усиливается. С непривычки, как трактор вел, в глазах рябило. Потому и не поверил себе, когда вдруг домишки какие-то увидел. Село, оказалось, Веселовка. У пацана, что по улице шлялся, спросил, как до озера Айбалык добраться. А тот ему — «дывысь» — и рукой показывает. «Дывысь, дывысь, — пробурчал тогда он. — Откуда это здесь хохол-то взялся?» Но особо не удивился, не до того было. Потом только, оглядевшись, все они поняли, что не они первые, и до них здесь жили и землю пахали. Говорят, с девятьсот девятого года еще. Тоже, считай, со всей России. А до них еще — казахи-кочевники. У них здесь, на Айбалыке, зимовка была. Жили — и ничего.

Озеро они по сухому камышу определили. А так — плоско все, снег и снег, как везде. Айбалык, как потом узнали, на казахском — лунная рыба.