полагался кислый хлеб, немного квашеной капусты, 70 граммов соленой кильки и 3 грамма жира, но и это он почти не мог есть из-за язвы двенадцатиперстной кишки. Во второй день ему выдавали только 400 граммов хлеба и немного горячей воды. В 1976 году появились сообщения[42], что он находится «при смерти» и жалуется на легкие и печень.

Все это время он знал, что стоит ему сказать лишь одно слово, согласиться сотрудничать с КГБ, и условия его содержания сразу бы улучшили. Затем его могли объявить «вылечившимся». Его «перевоспитание» было бы признано успешным, и через несколько месяцев он вышел бы на свободу, поскольку КГБ достигло «положительного результата». Тем не менее Буковский не сдался. «Вы гораздо больше заинтересованы в моем освобождении, чем я», — говорил он тем, кто его допрашивал.

Я подключился к этому делу 9 июля 1976 года, когда представил в Европейском парламенте резолюцию с просьбой к советскому правительству освободить Буковского или хотя бы дать заверения, что он не умрет. Я напомнил о том, что менее года назад СССР подписал в Хельсинки документ, гарантирующий свободу мысли, свободу вероисповедания, уважение к правам человека и основным политическим свободам, и что подпись Леонида Брежнева на этой бумаге не будет стоить ничего, если Буковскому позволят умереть в тюрьме. Европарламент принял резолюцию единогласно, правда, в голосовании не участвовал ни один коммунист.

Никогда не забуду, как 16 декабря 1976 года мне позвонили из «Международной амнистии» и сообщили радостную новость об освобождении Буковского. Его без предупреждения вывели из камеры и в наручниках посадили в самолет вместе с внушительной охраной из КГБ. После пересечения советской границы наручники сняли. Час спустя самолет приземлился в аэропорту Цюриха, и через несколько минут Буковский был освобожден и обменян на главного чилийского коммуниста Луиса Корвалана, заключенного чилийской тюрьмы, — человека, в котором было заинтересовано советское правительство.

Я встретился с Буковским через несколько дней, 5 января 1977 года. Из последних четырнадцати лет одиннадцать с половиной он провел в разных психиатрических лечебницах, трудовых лагерях и тюрьмах. Три раза его освобождали, и каждый раз он возвращался к диссидентской деятельности, точно зная, что вскоре последует новый арест. Останься он в живых, он вернулся бы из ссылки в 41 год, хотя почти наверняка освобождение отложили бы, поскольку он вел себя в тюрьме вызывающе.

Он неплохо говорил по-английски. Политические заключенные общались между собой на английском, когда не хотели, чтобы охранники их понимали. Но Буковский был изможден и быстро уставал от разговора на чужом языке, так что мы несколько часов говорили по-русски, и я слушал его необыкновенную историю, чтобы рассказать ее британцам по просьбе одной из газет[43].

Несколько дней спустя Маргарет Тэтчер, в то время лидер оппозиции, попросила меня привести Буковского в палату общин на чашку чая. Я помню, как любезна она была. «Что ему можно есть?» — спросила она меня. Она читала, что из-за плохого обращения в тюрьме он вынужден был сесть на строгую диету. Она хлопотала вокруг Буковского с материнской заботой, и он сказал, к большому ее удовольствию, что разрядка — опасный миф, и что «демократический социализм» — такое же противоречивое словосочетание, как кипящий лед.

Буковский сказал, что презирает тех западных политиков, которые верят в то, что надо «принимать реальность», подразумевая под этим достижение наиболее выгодного компромисса с Советским Союзом. Если бы он принял ее, это означало бы «союз с коммунистической партией и КГБ». Он не хотел, чтобы западные лидеры садились за стол переговоров с Брежневым и его окружением. Он рассматривал это как оказание уважения убийцам.

Такие взгляды не были популярными. На Западе все еще преобладало мнение о необходимости разрядки. Идея «победы» в конфликте с мировым коммунизмом казалась дикой и опасной, словно кошмар из фильма «Доктор Стрейнджлав, или Как я научился не волноваться и полюбил бомбу» или уничтожение мира. Поэтому, если восхищение мужеством освобожденного героя было всеобщим, то его политические взгляды разделяли немногие. 13 января премьер-министра Джеймса Каллагана спросили в палате общин, не собирается ли он тоже встретиться с Буковским. Тот ответил отрицательно и добавил, что не нуждается в помощи Буковского, чтобы донести до кого-нибудь свои взгляды, и что на советское правительство лучше воздействовать неофициально, чем путем прямой пропаганды. Маргарет Тэтчер резко отреагировала на это неуклюжее замечание: «Это один из самых позорных и недостойных ответов, когда-либо данных премьер-министром в этой палате».

Так началась моя долгая дружба с Буковским, который оказался и мужественным диссидентом, и умным политическим деятелем. Мы сотрудничали, как будет показано ниже, в нескольких начинаниях, направленных на расшатывание советского строя, и ускоряли его падение. Буковский оставался в хороших отношениях с будущим премьер-министром Англии, став одним из ее советников по Советскому Союзу, и стимулировал решимость Тэтчер оставаться непреклонной по отношению к коммунизму.

7. Сахаров и Хельсинская группа

После 1975 года жизнь Сахаровых должна была стать полегче. Нобелевская премия, присужденная Андрею в том году, была выражением всемирного признания. Даже советскому правительству пришлось с ней считаться. 1 августа 1975 года НАТО и страны Варшавского Договора вместе с другими европейскими государствами и США подписали Хельсинкское соглашение, в котором содержались важные положения о правах человека. Затем, в мае 1976 года несколько диссидентов организовали Хельсинкскую группу для наблюдения за выполнением обязательств по правам человека, подписанных Брежневым. Запад имел все основания ожидать, что советское руководство смягчит политику в отношении диссидентов, придерживающихся тактики неприменения насилия, однако создание Хельсинкской группы вскоре привело лишь к усилению конфликта.

Помню один счастливый момент в начале 1976 года. В результате заключения Хельсинкского соглашения впервые появилась автоматическая телефонная связь между Лондоном и Москвой, правда, в теории. То есть она почти никогда не работала. Обычно мастерство КГБ в сочетании с некомпетентностью всей советской невоенной индустрии делало переговоры невозможными. Однажды вечером, в начале 1976 года что-то побудило меня взять трубку и позвонить Сахаровым — и через несколько секунд я уже говорил с Еленой. Сейчас в этом нет ничего необычного. Телефонная связь между Англией и Россией налажена хорошо. Но в 1976 году это было потрясающе. Я говорил с ней, потом с ее мужем целых три минуты, пока связь не оборвалась. Это была большая удача, настоящее достижение. Более десяти лет мне не удавалось сделать ничего подобного.

Тем временем диссиденты разрабатывали способы реализации возможностей, которые открывало Хельсинское соглашение, и Сахаровы, конечно, тоже были вовлечены в это. В мае 1976 года я услышал, что