Но сколько они ни бродили на следующий день, ничего отыскать не удалось. Потом он забыл и лето, и ту, с кем был. Все, кроме холмов, которые раздвигаются, и видна разрисованная чьей-то рукой изнанка жизни. Он мог бы сказать то же самое о театре. А Сверчок вышел на это место всего на несколько дней раньше.

Вниз он не спустился – слетел:

– Она ставит мою пьесу! – крикнул в дверях.

Тишина.

– Ты здесь?

Он не сразу заметил Сверчка – тот стоял в пустой раме, которая умещалась в другой, еще большей.

– Когда родители первый раз вывезли меня на море, – начал Сверчок без видимой причины, – я нашел на пляже черепаху. – Он вышел из рамы, закурил и протянул зажигалку. – Парни, которые загорали рядом, – рассказывал он, – давали за нее рубль. Для ребенка это были большие деньги, и я согласился. – Сверчок выпустил дым: – А они сварили ее и съели.

– Это от старой кровати. – Сверчок постучал по раме. – Сделаю зеркало для вашей спальни.

– Она поставит мою пьесу, – повторил Д.

Так Фима, тело которого уже завалили мокрой глиной, продолжал устраивать его жизнь.

Фриш. В Украине мы гоняли без шлемов и часто под кайфом, но разбился я все-таки в Германии. Расслабился, немцы-то ездят по правилам. Ну и попал. Первые полгода после госпиталя на мотоциклы смотреть не мог. Переломы реально болели от одного только звука. Но потом знакомый попросил помочь выбрать ему машину. Я и сделал-то всего один Probefahrt – а через несколько дней приехал и взял себе точно такой же. Жена потом не разговаривала со мной неделю. Я и сам не знаю, зачем купил новый мотоцикл. Думаю, по-настоящему байкера понимают только собаки, которые высовывают морду из машины, когда он несется мимо.

Саша. На автобане мотоцикл обгоняет машины с птичьей легкостью. Ни о чем, кроме скорости, не думаешь. Ты словно в другом измерении. Раз! И Леон уже открывает дверь, протягивает руку. В глубине комнаты улыбается Зоя. Доехали? Долетели. В консульство поедем ближе к ночи, покажу афиши (сказал Фриш). Пока Леон и Зоя накрывали на стол, Фриш с кем-то говорил по телефону, а потом сказал, что ненадолго уедет. У Леона, пока мы не виделись, ничего не изменилось. После выставки его город снова перекочевал в мастерскую. У меня такое ощущение, что я не уезжал.

Леон: Саша спрашивает об этом, потому что ищет поддержки или хотя бы сочувствия. Но в Германии нет общего мнения о России. Для немца, который даже в запое остается толерантным, Россия – это территория вне системы или в системе, которую он не считает собственной. Эта страна привлекает немцев тем, что в ней можно исчезнуть. Таких примерно 30 %. В интеллектуальных кругах тоже нет общего мнения, да и не может быть. Кто-то “подключен” к американцам, кто-то к эзотерике или правам животных. Или к спорту. О России такие люди не думают в принципе. Остаются те, кто современную Россию не любит, таких тоже примерно 30 %. Но эта “нелюбовь” другая, она прагматичная.

Саша: Когда на школьном дворе зазвучала старая песенка – не детская, а именно школьная, про банты и парты – у меня в голове что-то произошло. Щелчок какой-то. Утренний воздух, стриженный затылок сына… я очутился как бы в двух точках. Здесь я был собой, нервным папашей с фотокамерой. И одновременно на школьном дворе из собственного детства. В прошлом и настоящем, и даже в будущем, ведь из моего прошлого мое настоящее выглядело как будущее. Время перестало существовать, и это пронзило меня. Пришлось даже отойти в сторонку, чтобы никто не видел слезы. Ведь этой жизни ни у меня, ни у моего сына, когда он вырастет, никогда не будет, просто ребенок пока не понимает этого. А музыка сыграла роль катализатора, это были бисквиты Пруста. Есть ли в немецком языке слово, чтобы назвать это чувство? Ностальгия? Помню, я переживал в юности, что никогда не увижу Петровку или Столешников начала века; никогда не услышу языка того времени, не попробую еды, не услышу запахов. Как назвать эту бессильную ярость? То, чего больше нет и никогда не будет – как определить? И Бородинского сражения не будет, только небо над ним, и дня Победы. Я не могу подойти даже к своему прадеду. Жизнь, которая породила все это, исчезла. Нам не дано к ней приблизиться.

Леон: Я не историк и не могу ставить под сомнение тот факт, что коммунизм в Россию экспортировала Германия. Склонность к перераспределению результатов труда – вообще заметная черта немецкого характера. Однако в Германии победил “принцип Машины”, когда до совершенства доводят процесс, то есть то, что отвечает на вопрос “как”, игнорируя при этом смысл (“зачем”).

Фриш: Мы выросли в стране, где соблазны находились под запретом. Мы выросли жадными. Все попробовать, все узнать, ощутить на собственной шкуре. Что угодно, только не скука. Когда мои друзья сделали последний вброс “писем счастья”, я жил в Германии. Мне досталась роль богатого коллекционера. Но из тысячи писем “сработали” только два конверта. Это был провал. Через интернет можно было всё проверить, да и народ в Украине поумнел. “Пора ехать, – сказал я Саше. – Мне уже звонили из консульства. Спрашивают, куда пропал гость”.

Леон: Впервые я ощутил “принцип Машины” на Урале, где прошло мое детство. В большом промышленном городе. Этот принцип порождал конфликт формы (всеобщая советская дисциплина) и содержания: смысл? Ни я, ни мои родители не могли ответить на этот вопрос. Только переехав в Германию, я обнаружил родину этого смысла. В немецком человеке просто нет внутреннего пространства для сомнений, которое есть в людях восточной культуры. Немец “чист”, он никогда не спросит: “зачем?”

Консул: В прошлом веке на этом холме добывали минералы, а потом один боннский профессор-медик построил виллу. Не знаю, какие он проводил опыты, но только после его смерти вилла долго стояла заброшенной. Была даже такая легенда, что здесь обитали гомункулы, сотворенные этим Франкенштейном. Только в середине тридцатых муниципалитет нашел применение парку, его передали штурмовикам. А после войны виллу приспособили под резиденцию первого президента республики. В то время депеши в этот скворечник слетались буквально со всего мира. Потом Хойс перебрался в Хаммершмидт и началась грандиозная стройка. Мы так ждали окончания этой стройки, что вместе с немцами праздновали промежуточные этапы (есть у них такая традиция). А когда здание закончили, рухнула Берлинская стена и дипломатический корпус переехал в Берлин. Я до сих пор считаю это здание памятником близорукости советской дипломатии.

Саша: В воздухе пахло лесной сыростью и разогретым мотором. За решеткой светил одинокий фонарь и тень от прутьев веером лежала на асфальте. Фриш нажал на воротах кнопку и, когда сказал что-то в эту кнопку, решетка бесшумно поехала в сторону. Я подхватил чемодан. “Завтра с тобой будет Леон”, – предупредил Фриш. Когда звук мотора стих, я услышал как оглушительно стучит по камням чемодан. Дорожка уводила в темноту, да еще и разветвлялась. Я подумал и шагнул на правую ветку. “Не сворачивайте!” – раздался со стороны фонаря мужской голос. “Идите прямо, – продолжал голос, – пока не увидите дом. Входная дверь открыта, ваша комната первая слева”. Я кивнул на голос и двинулся в нужном направлении. “С приездом!” – донеслось в спину. Это был комендант консульского городка.