журчит. Скворцы прилетели – скворчат на все голоса. Воробьи чирикают звонко. Вороны каркают. Всех взбудоражила весна. И я вдруг вижу:

Девушка неземной красоты. С перекинутым на руку красным осенним пальто. С жёлтым портфелем. В коричневом платье с белым воротничком и в чёрном фартуке. В сверкающих на солнце резиновых сапожках. С развевающимися на бегу огненно-каштановыми волосами. Торопится в школу.

Меня как к воздуху пришпилило, дыхание перехватило.

И странно, друзья мои – те в твою сторону не смотрят даже.

Мне одному привиделось, причудилось?

Да, одному, наверное.

И это была ты. За школьной дверью скоро скрылась.

Чудом в меня проникла, чудом остаёшься.

Потом настало лето. Июнь. Ты уже не выходила у меня из ума. Ну, и из сердца. Из души. Остальных девчонок я перестал и замечать. И думать мог лишь о тебе. Просыпаясь, засыпая. Мама то и дело меня спрашивала: «Ваня, да ты, сынок, не заболел ли?»

Заболел, мама, заболел – счастьем, ожиданием, надеждой. Весь мир преобразился для меня. И этот новый мир стал называться Лида. Лида – луна, Лида – река. И Лида – небо. Вдох и выдох – тоже Лида.

В тот вечер после танцев вы, девчонки, пошли на берег. К Кеми. Там младшие мальчишки жгли костёр и пекли картошку. По всей округе пахло ею. А в огородах жгли ботву – и этот запах был повсюду. Я, взяв за руку, остановил тебя. Стал что-то говорить. А думаю о том, что я впервые в своей жизни держу девушку за руку, и какая она, рука эта, мягкая и тёплая, как воск подплавленный. Ты, улыбаясь, смотришь на меня, руку не отнимаешь. Так мы, от всех отдельно, и пошли.

Я проводил тебя до дому. Белая ночь. Долго стояли у ворот.

Говорили о школе. О кино, которое смотрели перед танцами. Какое, даже помню: «Анжелика и король». О родителях печалились, как они постарели и как поэтому их жалко, – об этом. Что ты пойдёшь в девятый класс в Полоусно, а я – в армию.

Потом – 13 сентября.

Не по порядку как-то получилось. Пусть уж. Пишу – как заново переживаю. А тут – всё дорого, любой момент, в какую очередь бы их ни выстроил, в каждый – как в омут. Погружаюсь.

В этом апреле, и опять же 13-го числа, у нас случилось всё, произошло. Не до минуты помню – до мгновения. И все их после опишу. Это спасёт меня – от времени: два полных года!

Ты тогда вышла проводить меня. Возле ворот. Молчишь, склонив голову и завесив лицо волосами. Не знаю, что сказать, не знаю, как тебя утешить. И у самого земля из-под ног уплывает и небо рушится. Будто нам очень близкий человек ушёл из жизни. И мне уйти бы, но стою.

Потом всё выровнялось как-то.

Всё помню. Слово каждое. И каждый взгляд. И – интонацию.

А после – призывной пункт. Уткнулась мне в грудь лицом. Плачешь. И говоришь: «Никогда, никогда в жизни и никому, никому другому строчки не напишу и фотографии своей не дам. Тебе пришлю, которую ты просишь, где на Кеми я, а снимал твой друг Олег Истомин… Что бы, говоришь, Ваня, ни случилось, я буду ждать. Мне и дня тут было без тебя невыносимо провести. Как же прожить эти два года?.. Ты отслужишь, Ванечка, вернёшься. Мы родим сыновей и дочерей и будем счастливы».

В ушах звучат эти слова, не умолкают. Колокол.

А фотографию пришли, пообещала. Твою маленькую, на паспорт, в поезде ещё украли вместе с конвертом, в котором три рубля лежало, – мама зачем-то сунула в дорогу. Деньги – ладно, фотку – жаль. Знал бы, кто это сделал, отлупил бы.

Отбой. Гонят из ленинской комнаты. В следующем письме опишу подробно второй наш день – 14 сентября. В должном порядке. Бабье лето. Мы тогда с тобой ходили на Яланское озеро в Монастырском бору. Держались не за руки, а за пояс твоего красного пальто, которое, было тепло, ты расстегнула. Под ним был серый тонкий свитер. Тот пояс нас соединял, разъединял ли? Не знаю. Но целоваться не мешал нам. Я за него к себе тебя притягивал… как минус к плюсу. Минус и плюс тут без оценки.

В другом письме – уже подробно. До расставания, до самого рассвета. Не пропущу ни вздох, ни взгляд – про каждый.

Пиши мне, родная и единственная, пока на этот адрес, который на конверте. Как поменяется, так сообщу.

Узнаешь, кто из ребят куда попал служить, куда кого увезли, сообщи. Ни с кем из них пока ещё я не списался. Знаю только, что Истому – на восток. Прутовых Вовку – на запад. А куда конкретно?

Крепко-крепко обнимаю твою тонкую и трепетную талию, с радостью задыхаюсь в твоих густых шелковистых волосах, долго-долго целую каждую клеточку твоего белого, как яланский снег, тела. Люблю, люблю, люблю…

Твой. Ваня.

3

Утро субботы. По́зднее.

Звуки приглушены – из-за погоды. Как тетива: намокнув – не звенит. Ну, вот и звуки.

Или – эстинто. Или – кьюзо.

После вчерашнего к тому же…

И:

Влажно. Пасмурно. Тепло.

Благоприятно.

Градусов восемнадцать. Или двадцать. По Цельсию. Свежо – дышал бы и дышал. Вдох глубокий, ноги шире. Дышу вот, радуюсь. Шагаю. Похмелье выветрилось, пока ехал. Возобновить, вернуть его нет ни малейшего желания. И пивом даже.

Отъезжая – размышлял о Старой Ладоге и обо всём, что с нею связано, что там происходило, минувшей ночью – так особенно; подъезжая – думать стал о Ленинграде. Там – уже прошлое, тут – предстоит.

Недели две отсутствовал, чуть больше. Наведывался обуденкой, чтобы – соседи по квартире газет и журналов не выписывают, писем никому не пишут, сами ни от кого не получают, потому и в наш почтовый ящик не заглядывают – проверить корреспонденцию, пришло что, нет ли. Не все же знают, что я в Старой Ладоге, куда мне следует адресовать (всё от кого-то жду и жду известия, много уж лет, но так пока и не дождался; а от кого я жду – вестимо). Да на кафедру надо было заглянуть, поговорить с руководителем научным, после в рюмочную с ним зайти, потолковать на тему новгородских погребений. И не только. Про нормандскую теорию, к примеру. Я про Скальда.

Почти с июля не был и соскучился. По Ленинграду.

Сразу же это и почувствовал – по тихому расположению, упокоению в душе, – когда из электрички вышел на перрон,