без внимания. Нет. Их тоже брал не подряд, а с выбором. Из научно-популярной серии очень любил те, что рассказывали о неизвестном и непознанном, как правило, то были брошюры по физике, биологии, астрономии и по любимой мною истории. Зато среди литературы документальной имелось в фондах много мемуаров. К ним пристрастился рано и страсть сохранил по сей день. Конечно, понимал далеко не все, но интерес от того не убавлялся.

Уроки делал быстро, и если Маша с матерью работали в вечерней, а еще лучше в ночной смене, мог читать хоть до утра, не жалея керосина. На том и попался. Роман в тот раз принес неимоверно толстый, с названием кратким и емким «Лапти», нечто из жизни русской деревни периода коллективизации. Недавно у одного известного критика в монографии о советской литературе прочел, что в их литературно-художественной семье только одну книгу никто не одолел – «Лапти». Не знаю, откуда эта нелюбовь к советской литературе, но я увлекся романом до такой степени, что совершенно забыл о керосиновой лампе и её фитиле.

Когда раздался стук вернувшихся со смены матери и Маши Страховой, картина им предстала жуткая. Я – с размазанными по щекам жирными потеками копоти, спящая Валька, из рыжей блондинки превратившаяся в закопченную брюнетку. В довершение – летающие по комнате черные хлопья и ужасный запах керосиновой гари.

На пороге обе застыли в растерянности и недоумении. Затем Маша рухнула на кровать рядом с почерневшей дочерью и разрыдалась, браня меня матерно и обидно. Мать, сорвавшись с места, первым делом наподдавала мне, бросила книгу в чемодан под кроватью и кинулась сдергивать занавески с окон и вообще все матерчатое. Затем, быстро обтерев, что можно, ушла на кухню, где я уже вскипятил чайник. Чай мы пили вприкуску с сахаром и вперемежку со слезами.

– Ну, в кого ты у меня такой? – то и дело повторяла она.

– Да ладно, – бубнил я в ответ …

На другой день поутру, стараясь никого не разбудить, я потихонечку выдвинул из-под кровати чемодан, вытащил книгу и запихал её в портфель, для чего пришлось выбросить какой-то из учебников. Довольный, побежал в школу, а мать, проснувшись, принялась за стирку.

На первом же уроке принялся дочитывать очень интересный эпизод, где герой укладывает подругу в стоге. Финала так и не узнал, прозевав приближение учительницы. Та сразу выдернула книгу, посмотрела, что же с таким увлечением читает четвероклассник? Заглянув в конец главы, впала в прострацию. А в перемену повела к заведующему школой, не директору, нет. Так именовалась его должность официально.

Бывший фронтовик, в военном, наверное, еще фронтовом кителе, плотного телосложения с лысой и не просто лысой, а выбритой до блеска головой, с очень литературной фамилией Федин. Учительница сразу принялась клеймить меня и позорить, мол, чего ждать от человека, если он в таком возрасте читает такие (в этом месте она закатила глаза к потолку и покраснела) вещи. Директор выслушал её стоны внимательно и попросил оставить нас наедине. После чего прямо спросил:

– Тебе интересно это?

– Да! – признался я.

– Где ты берешь это?

– В библиотеке же, на Перекопе.

– И тебе дают это?

Он никак не мог подобрать определение, достойное романа с подобными сельскохозяйственно-лирическими сценами.

– Я взрослые книги на карточку матери беру.

– Вот именно, взрослые, – сказал Федин, обрадовавшись определению выбранного мною романа.

– Ладно, за книгой пусть мать придет, а я тебе подберу что-нибудь из своей библиотеки.

Мне, признаться, и в голову не приходило, что библиотеки могут быть домашними, ибо до сей поры не встречались мне дома не то чтобы с библиотеками, но даже и единичными книгами, за исключением учебников. Никаких книжных шкафов и в помине. В домах собственных и более-менее благоустроенных имелись этажерки. Но использовались они обыкновенно для сбора всякой всячины из домашнего обихода, и каждая полочка украшалась салфеточкой, а на самой верхней полке стояли фарфоровые украшения обычно не только в виде слоников, но и иной живности тоже. Но не книги.

На другой день перепуганная мать, благо еще продолжалась неделя её вечерней смены, пошла со мной. И это было что-то! Обычно она в школу не ходила никогда, ограничиваясь редкими проверками моего дневника, и расписывалась в нем обычно сразу за несколько прошедших недель. Но тут вызывал сам заведующий. И она, терзаясь смутными подозрениями, побрела рядом со мной. Не за руку, а именно рядом, чтобы я прочувствовал глубину своего проступка и её переживаний. Я прочувствовал, потому молчал. Так и шли в глубокой задумчивости.

Однако ничего страшного не произошло. Директор, наоборот, начал с похвалы в мой адрес, мол, такой маленький читает такие большие книги.

– Но, – Федин поднял указательный палец, – не те!

С этими словами он передал матери не дочитанный мною роман, а мне – зеленый новенький трехтомник избранных произведений Аркадия Гайдара. Наверное, он полагал, что его мне хватит до конца только что начавшейся четверти, и как же был изумлен, когда я возвратил трехтомник через неделю!

– Ты чего, – недоуменно спросил Федин, – не понравилось что ли?

– Наоборот, очень понравилось, особенно «Военная тайна». Но я уже все прочитал.

– Ну, тогда подожди до завтра, еще что-нибудь принесу.

Он носил мне книги до конца учебного года, а с ним и окончания начальной школы. Как жалею, что не сохранил в памяти даже имени его…

«Путя»

Отчетливо помню первое свое появление в Чертовой лапе. Дотащившись с нашим деревянным чемоданом, какими-то узлами и сетками-авоськами до искомого дома, мы зашли внутрь. Мать осталась с хозяйкой, меня отправили на улицу.

Стоял теплый августовский полдень, клонившийся к вечеру. В центре улицы напротив дома стоял остов кабины «виллиса», военной легковой машины. Около неё крутились мои сверстники. Они позвали:

– Вали к нам!

С радостью подбежав и забравшись внутрь кабины без дна, зашаркал, как и новые мои друзья, по пыли, теплой и легкой, как пух. То, что она, поднимаясь, оседала на рубашках и головах, не заботило.

– Вы к Страховым приехали? – спросил меня самый маленький и самый худенький.

– Да, а ты кто?

– Сосед.

Так обрел я на долгие годы жизни в Чертовой лапе приятеля, Борю Овчинникова, откликавшегося на кличку Путя, происхождение которой неясно. Приятеля, прямо скажем, непутевого и неоткровенного.

Вообще это была очень интересная семья, жившая в передней половине дома с традиционными двумя окнами на улицу. Старше всех – бабушка. Затем дочь её Паня, то есть Прасковья, с сыном Борей, без отца. Тетя Паня обычно красовалась с мокрым полотенцем на голове, страдая мигренью. Была шумлива, но