Но такой была Мери Бриттен, она принадлежала только самой себе. Она носила с собой большой военный кинжал, для маскировки завернутый в старую газету и перевязанный лентой от шляпки, и не раз прибегала к его помощи. Однажды летним вечером на Лондонском мосту она, защищаясь, порезала молодого мужчину так сильно, что в длинной от кисти до локтя ране обнажилась бледная белизна кости.

Она хотела, чтобы я всегда был „полезен“ и „под рукой“, и я с такой готовностью старался посильно быть ей маленьким помощником, словно от этого зависела вся моя жизнь. Я стал собирать уголь, который река часто прибивала к берегу. Иногда в драке за добычу я лишался ее, но когда мне удавалось благополучно все принести домой, Мери подхватывала меня на руки и прижимала к себе. Мне было чертовски хорошо в ее сильных руках, я вдыхал любимый запах трав и был готов ради нее на все.

В пять лет я научился скрести полы не хуже любой поденщицы. В шесть я уже мыл и сортировал кости и потроха, и раскладывал их в таком порядке, какой нравится Ма, — это отвратительное зрелище не для твоих неискушенных глаз, я уверен, — но мне ничего не стоило разложить их так, как она считала наиболее выгодным. Мне казалось, что у меня сноровка и умение мясника, когда речь шла об определении незнакомых по форме и цвету внутренностей убитого животного.

Мери потом сама отбирала, что на суп, что на продажу, а что и на свои колбасы „боль в животе“, которые готовила сама, щедро сдабривая их змеиным корнем и другими травами; затем колбасы подвешивались под потолок и вскоре за ними приходили женщины, платившие Мери по десять пенсов за каждую. В моем возрасте я еще не знал, какой хаос и боль они вызывали, попав в женское чрево.

Я, как уже говорил, не был каким-то особенным ее любимчиком, но я был удобно маленьким, поэтому именно меня она взяла с собой, когда уехала летом в Кент на сбор хмеля. Том остался дома, сколько он ни плакал и ни просил ее. Том не забывал обиды, и когда мы вернулись домой в конце августа, он устроил истерику и разбил шваброй окно в кухне.

Именно после этой его выходки Сайлас впервые зашел к нам, чтобы забрать меня на урок. Это было новым этапом той связи, которая установилась между его компанией и нашим домом. До этого встречи были эпизодическими.

Он прибыл с чемоданом одежды, и они с Ма внимательно следили за тем, как я примерял ее. Эта одежда была такой грязной, что просто прилипала к телу, словно была смазана патокой, а вонь от нее шла такая, будто я вывалялся в речной грязи.

— Очень хорошо, — сказал Сайлас, — именно то, что нужно.

Я никогда не думал, что Ма, любившая чистоту, могла позволить мне одеться в такое тряпье. Но она, одобрительно кивнув головой, вернулась к своей плите. Когда она сняла крышку со старой помятой и закопченной кастрюли, из нее вынырнула кабанья голова.

— Приведешь его домой, — сказала она Сайласу.

— Не беспокойся. Это недалеко, — ответил тот. Но на самом деле, как я убедился, все было не так. Мы начали свой путь от Лондонского моста.

Когда мы вышли на главную магистраль, Сайлас, повернувшись ко мне, сказал:

— А теперь слушай меня хорошенько, сосунок. Ты не можешь идти со мной рядом. Я пойду по тротуару, а ты будешь бежать по мостовой. Ты должен бежать рядом так, чтобы не попасть под колеса. Постарайся не потерять меня, потому что мы спешим на выставку. Если кто остановит, скажешь, что ты посыльный от мистера Паркса, трубочиста.

— Знать не знаю никакого мистера Паркса, — возразил я.

— Знаешь, знаешь. — Он сильно ущипнул меня за ухо, чтобы я лучше усвоил его слова, и продолжил: — Мистер Чарльз Паркс с Людгейт-стрит, он позвал тебя к себе, чтобы помочь ему в особо сложном случае в Кенсингтоне.

Я спросил, далеко ли до этого места.

— Не так уж далеко, — сказал он. — Ты будешь следовать за мной, а как увидишь, что я вошел в конюшню, пройдешь дальше по переулку и будешь ждать у двери, пока дядя Сайлас не впустит тебя.

Я спросил его, что будет дальше.

— Дальше начнется твоя учеба.

Так я продолжал бежать за ним по запруженным улицам, опасаясь конских копыт и колес огромных фур, воображая, что бегу в школу.

Сайлас как-то раньше рассказывал мне о школе. Он был образованным человеком и когда-то прогуливался по берегу моря с мистером Кольриджем[10]. Так он говорил. Во всяком случае он частенько читал наизусть целые сцены из пьес Шекспира, когда бывал в нашей комнате на Пеппер-Элли-стэйрс.

Был сентябрь, но было все еще тепло и небо было голубым. Движение экипажей и повозок по мосту было огромным. Кареты, запряженные в четверку, огромные омнибусы, элегантные кондукторы, громко выкрикивающие остановки: „Кенсингтон! Челси! Банк! Банк! Банк! Банк!“ Я же бежал с краю, среди старых кляч, запряженных в наемные экипажи, стараясь не упустить из виду Сайласа, который шагал среди приличной публики, уводя меня все дальше и дальше от той части Лондона, которую я знал.

Я думал о том, какое меня ждет будущее, и то, что мне виделось, пока нравилось мне.

Тротуары были полны нарядно одетой публикой. Дома порой казались огромными. Я видел лакеев в плисовых бриджах и белых чулках на запятках карет, ливрейных лакеев, стоящих у дверей с бронзовыми молотками, и удивлялся, почему Сайлас заставил меня одеться в это грязное отрепье и выучить наизусть вранье насчет трубочиста.

Но все равно, как я помню, на сердце у меня было радостно и я чувствовал себя счастливым. Только когда мы достигли Мэлла, я почувствовал себя маленьким и слабым и чуть не оплошал от испуга. Такая огромная широкая улица впереди, и в конце ее — ворота, может, те, которые стережет Петр, сияющие и прекрасные даже на далеком расстоянии.

Когда я достиг Букингемского дворца, никто не спросил меня, куда я иду. Все видели мальчишку-трубочиста и понимали лучше меня, чем я занимаюсь.

Я прошел вдоль южной стены королевского дворца. Никто не остановил меня. Я провел рукой по ее кирпичам, представляя ослепительную картину моего поступления в школу, которую выбрал для меня Сайлас. Я подумал, где я буду спать, а может, мне придется каждый день проделывать этот путь.

Уже стемнело, и мы приближались к месту нашего назначения, сначала пройдя по улице с очень белыми домами, а затем миновав площадку, заполненную блестящими черными каретами и экипажами, где мужчины возились с упряжью. Это и была та конюшня, о которой говорил Сайлас и в которую он вошел, не стесняясь, аккуратно ступая своими начищенными башмаками; я же в своем тряпье миновал конюшни и шел до тех пор, пока не попал в маленький, странно пахнущий проход между домами. Тут я и нашел дверь со множеством серебряных подков, украшающих ее блестящую черную поверхность.