В ноябре 1799 г. доставлены в Тифлис инвеститурные знаки, и Георгий принес присягу на верность Императору. Итак, отношения Грузии и России в конце 1799 г. определяются всецело началами трактата 1783 года[135].

Но обратим внимание на следующее: царь Грузинский просил об утверждении — и Император утвердил наследником по Георгию сына его Давида.

В трактате ничего не говорится о наследниках, напротив, ясно следует из него, что вопрос о замещении престола есть вопрос внутренней жизни Грузии, который решается независимо от сюзерена, словом, это вопрос грузинского престолонаследия, а не усмотрения Императора. И если теперь Георгий просит об утверждении наследником по нему Давида, то едва ли он считал такое утверждение необходимым юридическим условием для вступления на престол[136], ведь сам же он стал царем, не ожидая, не испрашивая императорского разрешения. Смысл просьбы его не этот — он желал обеспечить своему сыну, как Высочайше предназначенному на царство наследнику, политическую поддержку русской власти.

А о такой поддержке надо было заботиться, так как, на беду Грузии, позже, в самый решительный момент, не было одного мнения на тот счет, кто законный наследник Георгия: сын его, Давид, или брат, Юлон? Права последнего основывались на завещании царя Ираклия, сила и даже подлинность которого оспаривались.

Нам нет нужды входить здесь в рассмотрение вопросов грузинского престолонаследия. Нам нужно было отметить, что подтверждением прав Давида как наследника Император не создавал ему этих прав — этого он не мог, так как, по трактату, не имел на то власти, а брал лишь на себя перед царем обязанность оказать содействие сыну его при будущем вступлении на престол.

Но император Павел, давая такое утверждение, очевидно, и не думал о том, насколько это вяжется с трактатом, на который сам же он ссылается.

Как бы то ни было, трактат теперь в полной силе, и ввиду серьезных опасностей русскому влиянию в Закавказье со стороны Персии отчасти и Турции правительство русское решается действовать энергичнее и, беря за отправную точку свою связь с Грузией, прочнее обосноваться по ту сторону хребта.

Одновременно с утвердительной грамотой царю Георгию последовало наконец назначение министра в Грузию, ему же поручены и персидские сношения.

Инструкция, данная этому чиновнику из Государственной коллегии иностранных дел, показывает, как ревниво относится теперь Россия к неоспоримости своего влияния в Грузии. «Легко случиться может, — читаем там, — что вдовствующая царица, имея сыновей-братьев владеющего царя… вступит в какие-либо сплетни, столь в тех краях свойственные, к предосуждению е. в. и видам нашим». Поэтому «надлежит вам бдительное смотрение иметь за поступками царицы… и людей, ей приверженных…». Конечно, «по превратности тамошних владельцев и двоякости, часто их руководствующей», необходимо следить и за поступками самого царя, «дабы никогда не могло им ничто учинено быть вопреки интересов Высочайшего двора»[137].

От такого надзора один шаг до вмешательства; пусть прибудут войска для защиты Грузии; неусыпный надзор и вооруженная сила обеспечат исполнение всякой воли. А страна, истерзанная веками несчастий, находившаяся с 1783 г. под гнетом постоянной опасности, не может и не хочет говорить о себе так громко, чтобы остановить властное решение Империи.

Теперь события развиваются с силой урагана; эта связь царства и Империи, веками томительных, бесплодных сношений, дошла до десятилетий покровительства, приносившего несчастья, и, наконец, в несколько месяцев маховое колесо истории довело дело до разрушительного конца, не пощадив хрупких запоздавших желаний грузинского народа.

Но рушилось то, чему при данных условиях уже не было места на этой земле, зато суждено было водвориться порядку там, где самая мысль о нем давно утратилась.

II

Прежде чем окончательно присоединять царство грузинское, простимся с грузино-персидскими отношениями. Племянник и наследник Ага-Магомета, Баба-хан или, торжественнее, Фетали-шах, далек был от мысли уступить Грузию России. Но и ему пришлось бороться из-за престола с соперниками, и он пока не имел возможности силой оспаривать у России Закавказье[138]. Под угрозой его нашествия Грузия находилась, однако, довольно долго[139]; и на Кавказской линии принимались деятельные меры к тому, чтобы в случае вторжения ввести в Грузию для ее защиты достаточное количество войск.

Приезд в Тифлис русского резидента окончательно открыл глаза Персии на судьбу Грузии. Император Павел отозвал свои войска из Закавказья, действовал, по-видимому, миролюбиво, но с таким миролюбием не мирилась присылка резидента в Тифлис. Персидская оценка грузино-русских отношений с большой выпуклостью выражена в письме к резиденту визиря Фетали-шаха, Хаджи-Ибрагим-хана, видного государственного человека Персии того времени[140]. «Дело сие (т. е. приезд резидента), — пишет он, — сверх чаяния, ибо как свет солнца изливается на землю, так равномерно всем известна истина, что с самого того времени, как весь земной шар разделился на четыре части, Грузия, Кахетия и Тифлис заключались в Иранском государстве…» Жители обязаны были повиновением и службой по шахским указам, а под властью России не находились, «кроме того случая, когда царь Ираклий, князь над князьями, современник блаженные памяти самодержавного государя Ага Магомет хана, вздумал, отторгнувшись от власти всегдашних владетелей своих, идти неприятельской против Персии стезею». Но он за это получил возмездие. Теперь нам говорят о миролюбии русского монарха. Зачем же желает он «уничтожить запечатленные веками права и преимущества»? Какую силу могут иметь обязательства царя Ираклия? Персидский дипломат так поясняет свою мысль: «Например, если бы один из народов, в пределах Российского государства состоящих, предался самопроизвольно персидскому владению, учинил с ним трактат и другие условия, то сильны ли таковые сделки?» Правда, при царе Ираклии не было в Персии верховного обладателя, но и «во время сих, так сказать, двух дней» Грузия не могла отложиться от Персии. Теперь, благодарение Богу, перед престолом шаха склонили выи все ханы, и «того не предусматривается, чтобы чрез тысячи лет принадлежавшее владение отдать другому». В заключение иранский канцлер приглашает уважать взаимные права и границы, «не прерывая цепи тишины и дружбы, дабы область Тифлисская не была паки попрана ногами коней и удачных воинов наших…». Впрочем, лучше, «чтобы дверь обоюдного дружества всегда была открыта»[141].