— И таким образом выйти на самого монаха?

— Все правильно, молодой человек. Но что может рассказать бедная женщина? Она-то ведь точно не знает, где прячутся преступники. А значит, ее будут использовать как приманку. Понимаете теперь?

— Вы так искренни со мной, пан Бонифаций!

Глинка отвернулся, чтобы незаметно проглотить горький комок.

— Бросьте, Новак. Мне просто давно не с кем поговорить. Я догадываюсь, что вас интересует. Сразу скажу: нет, не видел. Только слышал, что отец увез Алисию куда-то и прячет. Еще бы. Ему есть чего бояться. Ведь если с ней что-то случится, то план по обретению чужого имущества рухнет.

— А Брецлава?

— А что ей сделается! Каждый вечер развлекается с молодыми гусарами.

— Давайте вернемся к арестованной. Вы полагаете, это хорошая приманка?

— Вашим мыслям не сидится на месте. Скачете с одного на другое.

— Я просто всем своим существом чувствую, что моя судьба как-то связана с высоким русским монахом. А как зовут ту женщину, мать мальчишки?

— Ее зовут Матрена. Скорее всего, следствие спланирует какую-нибудь публичную экзекуцию, от которой кровь заледенеет в жилах.

— А вы еще хотите, чтобы я был на стороне администрации?

— Но вы — поляк, пан Новак!

— Если у польских отцов города не хватает мозгов, чтобы изловить преступников, и они прибегают к нечеловеческим методам, то почему я должен быть на их стороне?

— Всему виной хорошее классическое образование. Такие, как вы, являются скрытой разрушительной силой любого режима.

— При чем здесь воспитание?

— При том, что оно прививает основы гуманизма и справедливости. А это не всегда идет на пользу государству. Ну, мне пора домой, дорогой Болен. Желаю вам приятного дня. Посмотрите, какое чудное утро сегодня!

Глинка задрал голову и уставился в хрустальную синь осеннего неба.

— И то верно, пан Бонифаций. Пойду, отнесу сестре ее любимые пирожные.

— Я бы советовал вам поменьше появляться на улице.

— Да что со мной будет. Ведь я нужен живым, иначе суд не состоится. Бежать мне тоже некуда. На воротах усиленная стража. И вся жизнь моя как на ладони. Остается только терпеливо ждать своей участи. Я даже не могу прийти к Анжеле, чтобы не запятнать ее семью. Представляете, сколько будет разговоров, если я…

— Не договаривайте. Я все представляю! — пирожник, прихрамывая, зашагал прочь.

В растерянности Болен смотрел на удалявшуюся спину. Он вдруг почувствовал глубокую тягу к этому человеку, настолько глубокую, что неожиданно для самого себя крикнул:

— Пан Бонифаций, если вам станет что-нибудь известно о матери того мальчишки, дайте мне знать, прошу вас!

Пирожник медленно обернулся и, приложив палец к губам, укоризненно покачал головой.

— Вы что-то спросили, пан Новак?

Болен вздрогнул. Справа от него выросла фигура караульного офицера.

— Я… я… Может быть, и так! — Болен, казалось, смотрел сквозь говорившего. — Сдается мне, пан офицер, вы сегодня еще не ложились.

— Да, так и есть. Напряжение растет час от часу. Вас интересует, если я не ошибаюсь, мать одного из преступников?

— От вас просто некуда деться!

— Служба такая! Действительно, накануне вечером приставы наведались в одну деревню и взяли под стражу женщину, муж которой пострадал от чекана пана Войцеховского; бедолаге не повезло — он умер спустя несколько дней. Следствие из этого сделало вывод, что их сын мог оказаться в банде черного монаха. Решили допросить.

— Допросить! Да знаю я ваши допросы! Пытки. Пытки. До тех пор, пока человек не признается в том, чего не совершал, и расскажет о том, о чем не имеет представления.

— Полегче, пан Новак! Советовал бы вам держаться подальше от Бонифация Глинки.

— А это еще почему? — Болен, разговаривая с офицером, старался не потерять из виду пирожника. — Он-то каким образом попал под подозрения?

— Мы проверяем всех. Никто не знает, где бывает Глинка после того, как распродает свои пирожные.

— И всего-то!

— Раньше он возвращался домой и не высовывал оттуда носа. Теперь он бывает еще где-то…

— А вы не думаете, что и у пирожника могла, например, появиться женщина?

— Мы проверили. Нет у него никаких женщин, кроме его помощницы.

— С чего вы решили тогда, что он еще где-то бывает?

— Понимаете ли, раньше некоторые уважаемые люди нашего города обращались к нему в самое разное время. И он сам всегда выносил заказы. А теперь, вот уже несколько дней, клиентов обслуживает помощница, или вообще никто не выходит. Как это понимать? Нет, мы ни в чем никого раньше времени не подозреваем. Но, согласитесь, странно.

— Идите вы к черту, пан офицер! — Болен рванул с места.

— Ну-ну… — буркнул офицер, прищурив глаз и закрутив на указательный палец кончик отвисшего уса.

До Болена вдруг дошло, что пан Бонифаций — совсем не простой пирожник, за которого он себя выдает. Озаренный этой мыслью, молодой человек побежал в сторону площади, где мелькала в толпе спина Глинки. Но, оказавшись посреди людского моря, он потерял свою цель. Громко чертыхнувшись и топнув каблуком, Новак бесцельно побрел по Успенской улице, которая вела под уклон к собору.

— О, я вам очень признательна, пан Бонифаций!

— Не стоит благодарностей, пани Агнешка! Я очень дорожу тем, что могу сделать для вас что-нибудь приятное!

Пирожник стоял за спиной девушки, глядя на позолоченный солнцем изгиб нежной шеи.

— Как это не стоит! Вы ведь никому на дом не приносите ваши замечательные творения!

— Да, это не совсем в моих правилах. Обычно это делает Мария!

— У меня нет сил сдерживаться, поэтому я ем прямо при вас. Но не могу при этом не отвернуться. Мне стыдно!

— Ешьте на здоровье. Меня невозможно смутить.

Глинка легонько подул девушке на макушку.

— Ой, что это? — Агнешка поежилась.

— Что вы имеете в виду?

— Не прикидывайтесь, пан Бонифаций!

— Я тоже увидел, как у вас на макушке шелохнулись волосы. Наверно, ангел поцеловал.

— Ангел! Хм. Тогда у него очень теплое прикосновение. А я всегда считала, что ангелы несут прохладу небес.

— Даже у жителей неба иногда просыпаются чувства, от коих их кровь начинает двигаться быстрее.

— Разве у ангелов возникают человеческие чувства? Мне кажется, они ощущают к людям нечто иное, более рассудочное, что ли!