серого предрассветного часа, когда немцы явились в наш дом, никто никогда не слышал о Гротенфельдах, они были известны здесь как Леграны. И больше о них не знали ничего. Ни того, что они были евреи — они никогда не носили желтой звезды, — ни того, что после Страсбурга им пришлось четыре раза менять квартиру в Париже. Кто же мог на них донести? Кто направил по их следам немцев? Кому понадобилось исколесить весь Париж, чтобы разыскать их?

Heraus!

Набросив старенькую коричневую шаль на длинную ночную рубашку из бумазеи, босая бабушка открыла дверь. При виде двух немцев она машинально подняла руки вверх. Мать и малыш оставались в комнате, зажатые между кроватью и шкафом. Heraus! Бабушка отпрянула назад. Оба солдата хотели сразу же броситься в комнату, но им пришлось отступить, потому что здесь невозможно было даже шагнуть за порог — настолько тесна была комната. Привалившись плечом к притолоке, один из немцев потребовал предъявить документы. И оба разом гаркнули: «Heraus kommen! Los!»

Они стояли втроем, прижавшись к желтой грязной стене, взъерошенные, бледные, в накинутых на ночные сорочки пальто, и ждали. Немцы разглядывали их. Прошла минута. Короткое мгновение, когда все еще могло измениться, встать на свое место. Может, действительно сейчас все выяснится? Стоя спиной к стене и тесно прижавшись друг к другу, словно загнанные звери, они, казалось, были уже готовы ко всему, может быть, даже к казни, прямо здесь, на месте, в коридоре. А мы стояли тут же и смотрели на них, ничего не говоря, ничего не пытаясь предпринять. Ребенок едва держался на ногах. Я видела, что он вот-вот упадет. Он слегка шевельнул ручкой и потянулся ко мне, едва заметно. Как мне хотелось подойти к нему! В его взгляде — безмолвный зов… Мне кажется, что я рванулась ему навстречу, но… я не сдвинулась с места. Это движение я проделала лишь мысленно — как человек, готовящийся к прыжку… Я не шевельнулась. Чья-то рука крепко держала мою руку, но меня можно было и не удерживать: я уже и сама поняла, что не сделаю ни шагу. Ребенок прижался к матери и застыл неподвижно, в его черных, с надеждой глядящих на меня глазах мольба сменилась смятением и угасла.

В то утро под резким светом лампочки, висевшей в коридоре, свершилось нечто ужасное. Мы все, загнанные в западню, оцепеневшие от ужаса, стали невольными соучастниками преступления. Немцы вопили: «Juden!» — и размахивали прикладами перед лицами двух женщин, прижавшихся к стене и замерших от страха. А мы продолжали молча стоять под слабым светом голой лампочки и смотрели на них, понимая, что бессильны им помочь. Heraus! Ответом было молчание. Ни крика, ни жалоб — только мертвое, нечеловеческое молчание. Не было сил глядеть на бабушку — губы ее стали совершенно белыми, с ее лица, казалось, на глазах уходила жизнь, словно она медленно теряла кровь — смерть уже проложила тени вокруг неподвижных глаз, уставившихся в пустоту. «Los! Los! Los!» — крикнул один из немцев, и тогда все трое оторвались от стены. Когда бабушка прошла мимо меня, лицо ее исказила гримаса боли, которую я приняла за улыбку и улыбнулась ей в ответ. Это было не только нелепо, это было ужасно! Точно во сне спустились они по лестнице один за другим: впереди шел малыш, за ним бабушка, державшаяся за перила. Двое немцев замыкали шествие.

Философия и легкомысленная, рассеянная Фоветта, конечно, не смогли ужиться. Ее уже больше не видели на лекциях. Разве Кант и Платон, понятия сущности и субстанции могли представлять для нее какой-то интерес? И она предпочла Сорбонне городок Мант-ля-Жоли. Вот там-то ей и пришлось впервые познакомиться с тюрьмой. В этот день она вернулась из деревни на велосипеде, ветер раздувал ее плиссированную юбочку, тесно облегавшую талию, и обнажал длинные ноги почти до самых трусиков. Багажник, в котором было десять килограммов нормандского масла, скрывал бурный водоворот складок и длинные развевавшиеся концы шарфа. Фоветту арестовали по пути из Манта. В то время она ездила за продуктами уже два раза в неделю. Она говорила, что у нее есть там кое-какая работенка, правда, не уточняла, какая именно, и поэтому никто ничего толком не знал. Ее остановили и арестовали у ворот Сен-Клу французы, полицейские в штатском. Очевидно, за спекуляции на черном рынке, но говорили, что и за кое-что другое. За что же? Разные ходили сплетни… Возможно, к этому ее привела самая простая философия — надо жить, пользуясь каждым днем, во что бы то ни стало остаться в живых и не терять времени попусту, пока молода. Квартирные хозяйки и консьержки в эти годы были на удивление болтливы и любопытны, они без конца плели всякие небылицы, без устали судачили не только о том, что видели сами, но и о том, что слышали от других, пока часами стояли в очередях, добавляя к этому еще новости, которые узнали из газет, а то и собственные домыслы. Можно себе представить, какая смесь получалась в конце концов и как мало это было похоже на правду.

Стало известно (из достоверных источников!), что у Фоветты в тюрьме родился ребенок. И что некий кюре едва не был арестован в тот день, когда Фоветта вышла из Френа, — ему чудом удалось ускользнуть. Когда немцы пришли за ним, кюре не оказалось дома, тогда они отправились в Сен-Медар, но и там его не застали. И кумушки тут же связали между собой выход Фоветты из тюрьмы с визитом немцев. Ведь она на следующий же день поселилась со своим ребенком в квартире этого кюре и тут же снова возобновила свои поездки, оставляя ребенка на попечение консьержки, которая получала за это немного масла. Париж — Мант-ля-Жоли. Волосы разметал ветер, плиссированная юбочка развевается. Кто же мог донести на кюре? Кто сообщил немцам, что он вовсе не кюре, а еврей? Консьержка из его дома, или сосед по площадке, или кто-нибудь еще, кому показалось странным, что он принимает своих прихожан на дому… А может, это был человек, случайно повстречавший его на улице несколько месяцев назад (сколько в те годы было таких «случайностей», ведь в Париже, который тогда был много меньше, существовала сеть информаторов), тот самый человек, который остановил его на улице, спросил, как пройти, и узнал его… Он, конечно, пытался отвязаться: «Да нет же, мсье, вы ошиблись. Говорю вам, вы ошиблись». Но тот настаивал, вцепившись в рукав его сутаны: «Итак, ты теперь кюре?.. Как