— Последний раз мы виделись в Долине Мертвых, а нынче — в термах живых мертвецов, — я вижу, вы любите Античность. Наверное, вам по душе ее прославленная мудрость…

Вот ехидна! Она в открытую издевалась надо мной. Но в ответ я не стала открывать огонь, а ограничилась улыбкой. И моя выдержка была вознаграждена: она попросила разрешения посидеть с нами и с первой же минуты завела речь о своих звездных успехах. Я благосклонно слушала и вместо того, чтобы сбросить ее в воду, вернулась к рассуждениям на возвышенные темы:

— Только не говорите мне о мудрости древних. Они молились богу Крокодилу, пожирали сердца своих врагов, приносили человеческие жертвы… Скорее меня привлекает их богатство… Интеллектуальное богатство, разумеется!

Все знают, что за штучка эта Герье. У нее каждое слово на вес золота, а свои улыбки она дарует, как ордена Почетного легиона. Сесть рядом с ней у края бассейна — все равно что сложить одежду возле неприступного утеса. Она уверена, что ее холодность облагораживает душевную вялость, и абсолютно права: вот уже тридцать лет как кинорежиссеры попадаются в эту ловушку. Вся ее сила в молчании. По крайней мере на публике. Зато здесь, в тесной компании, она буквально засыпала нас слезливыми жалобами. Предметом ее возмущения были папарацци. Газета «Вуаси» опубликовала ее фотографию в ресторане, в обществе любовника — бывшего министра и члена НРС[51]. Вероятно, она думала, что мне близка эта тема:

— Какая мерзость! Ну ничего, эта подлая газетенка мне дорого заплатит. Мой адвокат их в порошок сотрет. Но что толку, бедняжка Эдмон все равно страдает. Он не притрагивался к жене целых двадцать лет, а она считала его верным супругом. Я ее хорошо понимаю: он очень мил, но до того высокомерен, что трудно даже представить его без штанов. В первый раз, когда это случилось, я ущипнула себя, чтобы проверить, не снится ли мне все это.

Она трещала и трещала. Настоящая трескучая змея. Клеманс одобрительно кивала при каждом ее слове, я — нет. На мой взгляд, звезды, которые жалуются на свою известность, так же непристойны, как миллионеры, сетующие на высокие налоги. А еще непристойнее те вполне реальные суммы, которые они получают за свой воображаемый моральный ущерб. В данном случае ее адвокат потребовал от газеты 500 000 франков и был уверен, что отсудит их. Притом не облагаемых налогом. Герье произнесла эти слова так, будто смаковала изысканное вино. Она упивалась мечтами. Я не выдержала:

— Знаете, у меня еще не выработались рефлексы вашего круга, но я считаю неприличным взимать штраф с людей, которые говорят правду. Они допустили нескромность, только и всего.

Герье разразилась смехом — иными словами, еле заметно улыбнулась, сопроводив это горловым придыханием, слышным за двадцать сантиметров.

— Ничего, моя красавица, вы их быстро обретете, эти рефлексы. В один прекрасный день где-нибудь пропечатают ваше фото с Александром Дармоном, и тогда вы поблагодарите французских депутатов, которые возводят неприступную стену между частной и общественной жизнью. И будете благословлять наших несчастных нищих судей, которые осыпают вас золотом. Им так приятно доставлять нам это удовольствие. Иногда кто-то из них просит у меня автограф.

От злословия у нее пересохло в горле, и она заказала двойную порцию охлажденной водки. Для себя. А нам — ничего! Если не считать диетологической лекции, призванной навести страх на саму ораторшу:

— Вообще-то зря я пью «Абсолют», сегодня у меня наверху обед с Жеромом Сейду. Я его знаю: он наверняка закажет мне шампанское. Это чистое безумие: никогда нельзя смешивать виноград и пшеницу. И ведь мне это хорошо известно. Ладно, потом вернусь вниз и отпарюсь в сауне…

Не могу выразить, до чего она меня раздражала, эта министерская подстилка. В нашем жестоком и несправедливом обществе она позволяла себе все мыслимые и немыслимые удовольствия, да еще требовала привилегии хранить их в тайне. Не способная хоть раз сыграть что-то в театре, она тем не менее была твердо уверена, что ее баснословные доходы объясняются именно актерским талантом. Став звездой по какому-то недоразумению, она сделала свое лицо общественным достоянием и тут же, обуянная скупостью, превратила свою частную жизнь в денежный станок, вот и все. Жаль, что я не могла сфотографировать ее в ту минуту, когда она дула свою водку: двойной подбородок, валики жира на животе, целлюлитные складки на боках — «Вуаси» была бы в восторге.

Наконец она нас покинула, милостиво согласившись перед этим стать моей поручительницей в клубе. Таким образом, я могла сразу же заполнить все необходимые документы. И кто же мне их принес? Разумеется, тренер по гимнастике. В шортах он выглядел еще соблазнительней, чем в спортивном костюме. Под атласной кожей его могучих рук голубыми ручейками извивались вены. Брюшной пресс был обрисован четко, словно по лекалу. Тонкая, как у подростка, талия и мощные грудные мышцы уподобляли его фигуру портальному подъемному крану. Мне безумно захотелось плюнуть на все и перепихнуться с ним. Я распрощалась с Клеманс в раздевалке, вошла к нему в кабинет, и… мой замысел не замедлил осуществиться. Едва тренер запер дверь, как я вцепилась в него мертвой хваткой, и сеанс прошел чудесно, хотя и оказался несколько утомительным. Стоя передо мной с чуть согнутыми ногами, он, казалось, был готов работать своим поршнем до скончания века. Я лежала на его столе, и мне чудилось, будто мы проводим тренировку брюшных и ягодичных мышц. В какой-то момент я даже проделала по собственной инициативе серию «восьмерок» без помощи рук. Наконец тренинг закончился. Я еле дышала, но полностью примирилась со спортом. Через неделю все было улажено: я стала членом Health Club в «Royal-Vendôme».

Стоит мне спланировать какое-то мероприятие, как я сразу стремлюсь к конечной цели. Моя мать, напротив, всегда осуществляет свои планы поэтапно. Разумеется, она вмешалась в мои дела. Рассказ о моем походе к Cartier встревожил ее до глубины души. Муравьи не любят констатировать, что произвели на свет стрекозу. Как только я завела речь о покупке квартиры, мать тут же примчалась в Париж. Прежде всего она вытянула у меня «для Кергантелека» 100 000 швейцарских франков. На эти деньги она собиралась отреставрировать голубятню на парадном дворе, где в 1850 году прабабушка, разорившаяся вконец, устроила кухню. Затем она подробнейшим образом расспросила меня о старике Хорсте, взяла адрес его парижского поверенного, добилась встречи с банкиром и отбыла в Лугано. Через три дня она вернулась оттуда, победно размахивая чеком на предъявителя, позволяющим заключить договор на покупку квартиры от имени некоего агентства недвижимости, находящегося в Женеве. Никто не смог бы усмотреть связи между этим агентством и деньгами «Пуату» в банке «Сен-Бернар». Мать вынула из него два миллиона наличными и сама положила их в другой банк, в Лозанне, под кодом Arz — так назывался соседний остров, наш соперник. Она торжествовала:

— Теперь, что бы ни стряслось, ты будешь в безопасности. У тебя не смогут конфисковать квартиру, которую ты всего-навсего снимаешь. А что касается счета у Хорста, я займусь его ликвидацией. Потому что не нужно строить иллюзий: как только правосудие хоть что-то заподозрит, «Пуату» всех вас выдаст с потрохами.