Середина апреля в Москве встретила Богдана межсезонной слякотью. Прорывались горячие солнечные лучи, снега не было, зеленью тоже не пахло, зато доносился запах реки, острый, как никогда.

     Богдан прилетел на несколько дней, необходимо было поставить точку в деле с отцом. Тот притих, поджал хвост, вернулся к жене. Валентина Эдуардовна торжествовала, празднуя окончательную победу: сын почти за бесценок выкупил часть бизнеса отца, что в её глазах приравнивалось к её единоличному владению и полному контролю над ситуацией. Частично она была права, в нюансы Богдан не посвящал, лишь мысленно морщился каждый раз, видя торжествующий взгляд матери.

     Отец благополучно умыл руки, скинув вину за все махинации на Танюшку. Богдан не интересовался, чего это стоило Павлу Петровичу Усманову, только в деле, быстро принявшем рамки уголовного, остался один подследственный – очередная последняя любовь престарелого, откормленного на семейных харчах ловеласа.

     Танюшке грозил реальный уголовный срок от двух до пяти лет, и бывший любовник делал всё, чтобы уничтожить любые попытки ограничиться условным сроком или штрафом. Перед законом Усманов-старший был чист, как слеза младенца, а моральные терзания остались далеко за границей его зоны комфорта.

     Валентина Эдуардовна с желчной радостью валялась на костях Танюшки, якобы поддерживая во всём обманутого аферисткой мужа. Она истово кивала и подписывала всё, на что указывал следователь, а перед знакомыми лила крокодильи слёзы, вещая, как нахалка окрутила, почти обанкротила «старого дурака». Родственники, ещё несколько месяцев назад поделившиеся на две баррикады, сплотились стеной против «молодой мерзавки», подключая связи, деньги, влияние – лишь бы «справедливое наказание» настигло Танюшку.

     Что ж, закономерный финал сказки про Золушку.

     Богдан находился в своей квартире с настежь открытыми окнами – так он мог дышать. Уже не через раз, а полной грудью. Послеобеденное время, самолёт домой, в Хакасию, в полночь. Все эти дни он жил в квартире, впитывая в себя воспоминания, впервые без невыносимой горечи. Вспоминалось разное. Хорошее, плохое, обыденное. Время от времени Богдан ловил себя на забытой улыбке. Оказывается, он не разучился улыбаться. Вот так – в никуда. В пустоту. В ветер, речной запах, яркие лучи солнца.

     Время позволило отпустить боль? Вину? Прошло пять лет. Пять. Так мало, нестерпимо бесконечно. Он посетил кладбище, привёз Яне огромный букет лилий, источающий душный аромат. Аришке – куклу. Наверняка, она сейчас играла бы в куклы, спала с плюшевым медведем или зайцем, наряжалась в принцессу. У могил время текло тягуче, вязко, как густой кисель, при этом пролетело как мгновение.

     Чем дальше Богдан отходил от могил, тем тоньше становился аромат лилий, пока не исчез совсем, смешавшись с запахами сырой земли, выхлопных газов, порывами тёплого ветра. Часть его жизни, души, сердца, всего существа навсегда оставалась там – рядом с женщиной, которую он любил в прошлом. И ребёнком, которого будет любить и помнить столько, сколько будет биться его сердце. А вторая часть вернулась в квартиру, распахнула окна, вздохнула изо всех сил, насыщая кислородом альвеолы лёгких.

     Стоило убраться, вывезти из жизни и квартиры не лишнее, но мешающее. Богдан принялся собирать вещи в коробки, простоявшие в центре гостиной без малого пять лет. Распахивал двери шкафов, отделения комодов, выволакивал наружу вещи, как из самых потаённых уголков памяти, чтобы затолкать в тесный картон и избавиться навсегда.

     Кое-что сразу после похорон забрали родители Яны. Какие-то безделушки, личные вещи, фотографии, украшения. Ничтожно мало по сравнению с потерей. Сейчас же вещей набралось не один десяток коробок. Когда Богдан заклеил скотчем последний короб, на улице уже смеркалось.

     Что оставил? Кружку, из которой любила пить Яна. В день похорон он нашёл яркий фарфор, привезённый из Чехии, с недопитым чаем на дне. Его жены уже не было на этом свете, а чаинки ещё плавали на дне и смели издавать аромат бергамота. И яркого клоуна с колпаком-погремушкой и лиловым, большим носом – игрушку Аришки. У Богдана осталась серия фотографий дочери с этим гремящим чудиком, там Аришка беззубо улыбалась, тряся за колпак и нос игрушку. Время от времени он разглядывал снимки, в последнее время всё внимательней, подмечая то, что за спудом боли не видел.

     Упав поперёк кровати, он смотрел в никуда и чувствовал… Просто чувствовал.

     По пальцам скользило тепло, тошнота, привычно подкатывающая в стенах квартиры, отступала. Голова была на удивление ясной, мысли не путались, на виски не давила боль, отчаяние не разрывало ничтожное тело, осмелившееся остаться живым, дыхание было глубоким и ровным.

     Богдан кинул взгляд на коробки, виднеющиеся в проёме двери, задумался. С одной стороны правильно – вынести всё на помойку. С другой – стоит вспомнить слова Вики, когда-то намекавшей, что вещи можно отдать нуждающимся. Кажется, она волонтёрствует в каком-то фонде или общается с кем-то из благотворителей. Точнее не интересовался.

     – Вика, я вещи собрал, у тебя есть куда забрать? – после пары гудков проговорил Богдан в телефонную трубку.

     – Какие вещи?

     – Яны и Аришки.

     – Оу, – растянула сестра. – А когда забрать?

     – У меня самолёт ночью, так что сейчас.

     – Будем через полчаса, – тут же отозвалась Вика.

     Семья сестры обитала рядом, через несколько улиц. И действительно, Вика примчалась через полчаса, вряд ли гонимая желанием оказать посильную помощь нуждающимся вечерними платьями погибшей родственницы. Не успел Богдан прикрыть глаза, блаженно растянувшись на кровати, как раздался звонок в дверь.

     На пороге стояла Вика, рядом топталась Лиза. Богдан мазнул взглядом по женщине – как всегда эффектная, гордо посаженная голова, прямые плечи, и лишь в самых уголках глаз – нерешительность.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Не возражаешь? – Вика кивнула на Лизу и уставилась на брата. – Вдвоём быстрее.

     – Нет, – коротко ответил Богдан, пропуская в просторную прихожую гостей.

     – Здесь всё? – Вика деловито обошла сложенные стопками коробки.

     – Что-то осталось в кладовой, не смотрел. Самолёт, – Богдан пожал плечами. – Это детское. Это женское, – он показал на коробки.