Так я путешествовал вместе с ящиками, которые мы с Васькой заполняли и из-за которых капо ревира часто злился. Его немецкой аккуратности претило, когда у какого-нибудь мертвеца часть желтой ступни вылезала из-под крышки, но мы ничего не могли поделать, раз кости были такие длинные. Прежде всего голландские. А если три трупа в ящике, то нельзя требовать, чтобы крышка лежала горизонтально. Капо уже одиннадцать лет был в лагере и, разумеется, имел право быть занудливым, тем более, что ему претило, что он, коммунист, должен осматривать зубы каждому скелету, прежде чем его положат в ящик. Мы положили носилки на землю за бараком, а капо подошел и осмотрел широко распахнутые челюсти. Он был задумчив и угрюм, когда выдрал зуб для золотого фонда Гитлера, поэтому он ворчал на Ваську и на меня. Но он был симпатичным человеком с умным, продолговатым лицом. Он часто играл с четырнадцатилетним русским мальчиком, который лежал в комнате Яноша из-за уже зажившей раны на ноге, и я подумал, что, скорее всего, я не ждал бы одиннадцать лет, прежде чем меня соблазнила бы игра с желтыми конечностями. А капо свою раздвоенность пытался залить медицинским спиртом и часто бродил по бараку, как тень; поэтому на самом деле правил в ревире Роберт. Да, Роберт послал меня в Дору, и я поехал скорее для того, чтобы увидеть Стане и Здравко, и спрашивал себя, отчего мне дано то преимущество, что я еду на рентгеноскопию грудной клетки, тогда как на двух продолговатых ящиках косо согнуты три трупа, которые трясутся в темноте от толчков грузовика. Чем я заслужил то, что, в то время как они лежат в ящиках и на них, я могу размышлять о них почти как с другого берега разрушительной большой реки? Я заботился о больных, и они действительно чувствовали бы себя более одинокими, если бы меня не было рядом. Это так, но многие хотели бы занять мое место, и они точно так же могли бы сочувствовать обессиленным. Помню, что в молодые годы я мечтал, что напишу книгу, в которой человек будет удивлять другого человека мужественной добротой, но этого не могло быть достаточно, чтобы выкупить меня среди миллионов павших. А объяснение, как всегда, оказалось очень простым. Словенец, который в Дахау внес в список новых санитаров также и мое имя, пытался спасти кого-то, кто, как ему казалось, возможно, принесет пользу своему народу. Не знаю, кто это был, но по мере своих сил я старался работать так, чтобы он не был разочарован, а если его уже нет в живых, то чтобы не разочаровать его пепел. Однако во время этой поездки я чувствовал себя виноватым. Полотно трепыхалось, эсэсовец за мной ворчал на шофера, поскольку из-за него ему приходилось все время ловить равновесие. Но я даже не делал попыток понять, что он говорит, я спрашивал себя, почему он спасется. Потому что он хороший палач? Но, может, он и не являлся им, а просто был ограниченным человеком, как и множество двуногих. Рты, которые жуют, желудок, который перемалывает, половой орган, работающий, как поршень в машине. Некоторым, помимо этого, еще нужен капрал, чтобы направлять их шаг. Он ворчал, потому что его заносило на поворотах, но если бы его разум, пока еще не было поздно, пробудился, он не стерег бы скелеты в машине, спешащей в центр смерти. Но разум его был глух, как ночь, в которую погрузилась его родина. Ночь, в которой было возможно все: ряды туберкулезных, которых одеваешь на полу, и рентгенолог в военном обмундировании, с кожаным щитом перед собой и в резиновых перчатках. В конце барака, в глубине коридора была та узкая комнатка, и там он обследовал грудные клетки, в то время как на холме за бараком горела высокая гора тел. Так что его работа напоминала усердие врача, который на подводной лодке, обреченной на смерть, обследует у экипажа верхушки легких. Не знаю, что он нашел, но он закончил осмотр за пять минут, а дожидался я, когда грузовик опять отвезет меня в Харцунген, несколько дней.

Происходило это как раз во время великих переселений из восточных областей, и Дора была полна грузовиков, возивших заключенных с железнодорожной станции. В остальном же события развивались так же, как и в декабре, когда мы приехали. Бараки были разбросаны по склонам, и вокруг была глина, по ней вели лестницы и дорожки, на которых снег смешивался с клейкой грязью. И бараки были в оврагах и на холмах, и с первого взгляда они могли походить на одинокие горные хижины. А внизу, на равнине, бараки располагались правильными рядами в лагерном стиле. Посередине шла широкая дорога, вероятно, она была шире, чем в Дахау, и вела к внушительным воротам. Она продолжалась и дальше, так что у человека возникало ощущение бескрайней дали. У ворот стояла охрана, как у арок подъемного моста. По утрам и вечерам по ней маршировали построенные в ряды заключенные. Когда я смотрел на них из барака на холме, мне казалось, будто по ровной дороге движутся ряды призрачной пехоты, которым сероватые и синие полосы одежды задают свой ломаный ритм. К тому же при движении этих длинных процессий утром и вечером играла музыка. Стимулирующие к работе марши по утрам, марши во славу труда по вечерам. Колонны двигались, как по линейке вычерченная река серо-синеватой грязи, а у ворот кладбища кучка потерянных душ дула в свои инструменты. Конечно, артисты имели полное право попытаться спасти себе жизнь и получить добавку еды за свою музыку, за то, что некогда было их профессией; однако такая игра была делом жестоким, поэтому из музыкальных инструментов исходили резкие ноты.

Целыми днями грузовики возили поленницы скелетов, которые раньше были покрыты рыхлым снегом, а потом, когда оттепель размягчила снег, их посыпали известкой. Машины останавливались на склоне, а груз складывали в грязную слякоть, чтобы максимально сократить носильщикам путь на вершину холма. Солдат-водитель курил сигарету и следил, как бы не наступить ботинком в глубокую жижу, а парни в зебрах разгружали грузовик. На них были черные резиновые перчатки до локтей, и кто-то один залезал в кузов, брал труп с кучи в углу и сбрасывал вниз. Двигался он быстро, поскольку скоро загрохочет следующий грузовик. Так что припорошенные кости чуть ли не оживали в его руках, и казалось, будто им хотелось облегчить ему работу, и они проворно ускользали от него и сами соскальзывали вниз. Там резиновые перчатки отволакивали их на кучу, и там уже появлялись носильщики с деревянными носилками, с натянутой посередине проволочной сеткой. Шофер подгонял могильщиков, так как должен был ехать за очередным грузом. Носильщики ставили носилки на землю и клали на них иссохший груз. И поскольку рты были залеплены известкой и ребра были как прутья корзины каменщика, парни не думали, что их груз еще недавно стоял на ногах, как они сами, и что он был одет в точно такое же, как на них, полосатое тряпье. Они уже давно привыкли к такой работе и вовсе не выглядят подавленными, выполняя свою работу; они похожи на молодых каменщиков, которые ухмыляются остроте, складывая кирпичи на носилки. Так же, как и те, что на склоне, похожи на строителей, так как все время осматриваются и взбираются вверх наискосок, чтобы не опрокинуть необычные кирпичи. Они напоминают дровосеков, которые несут поленья угольщикам наверх и осторожно переставляют ноги по скользкой глинистой земле. Или же контрабандистов, которые перевозят товар через границу, разве что этот товар не имеет ценности, плевел, которого с каждым последующим днем становится все больше и больше, а границей является та черта между жизнью и небытием, которую обесценившийся товар уже давно переступил. И поэтому носильщики, возвращающиеся сверху, выглядят почти как энергичные работники, которые спешат к неистощимым залежам. Кто-то даже спускается бегом вниз по склону и держит носилки только за одну рукоятку, так что другой конец прыгает по гребням земли, и проволочная сетка посредине трясется от толчков.