– Красивый флаг, – сказал я.

– Ты знаешь код?

– Код?

Миссис Хокнет вздохнула.

– На трос флагштока кто-то повесил кодовый замок. Пока не узнаем код, флаг снять не сможем.

Я снова посмотрел в окно. Флаг опять неторопливо расправил складки, и по нему перекатился волной ветер.

Миссис Хокнет опять вздохнула.

– Ну хорошо, дети, по местам.

Когда я пришел на естествознание, миссис Врубель уставилась на меня во все глаза. И спросила:

– Ты тоже из этих злоумышленников?

Что такое «злоумышленники», я точно не знал. И потому ответил:

– Да вроде нет.

А миссис Врубель сказала:

– Хотелось бы надеяться.

На обществоведении мистер Соласки спросил:

– Вы на полном серьезе проводите крикетный матч?

Мы с Билли Кольтом закивали.

– Крикетный?

Мы опять закивали.

– И поэтому появились эти самые флаги?

Мы опять закивали.

– Из-за крикета?

– Из-за самой красивой и благородной из всех игр, которые изобрело или когда-либо изобретет человечество, – сказал я.

Мистер Соласки посмотрел на меня. И сказал:

– Ну хорошо.

На математике мистер Баркес задал нам задачу: «Если большой флаг, развевающийся на площадке под открытым небом, каждый год изнашивается на 10 процентов, через сколько лет он износится и перестанет развеваться? Для удобства предположим, что флаг перестает развеваться, когда степень его износа достигает 85 процентов. И, чтобы предотвратить прискорбно примитивные ответы, заранее скажу, что ответ “через 8 лет” неправильный».

Дельбанко так и не смог снять флаг. Когда уроки закончились, флаг реял над школьными автобусами. Гордость Индии развевалась, расправляя свои зеленые, белые и шафрановые полосы, у нас всех над головой.

Ранним вечером начался дождь. В смысле, настоящий дождь.

Наподобие австралийской тропической грозы.

Я решил навести чистоту в своей комнате.

Типа как чистоту.

Взял фото капитана Джексона Джонатана Джонса на фоне американского флага, сложил вдвое. Разорвал надвое. Обе половинки тоже разорвал надвое. А потом выкинул все обрывки в мусорную корзину.

Взял берет из его первой заграничной командировки и скомкал. Попробовал разорвать надвое, не смог и просто выкинул его в мусорную корзину.

Потом взял тактические очки, в оправе которых до сих пор застрял песок Афганистана, и согнул оправу, а потом стал топтаться на очках, пока стекла не разбились и песок Афганистана не рассыпался по полу. И тогда я выкинул очки в мусорную корзину.

И повалился на кровать.

И стал слушать шум австралийской тропической грозы.

Когда в Голубых горах начинался дождь, мы с отцом забирались в палатку и ложились на матрасы. Я никак не мог припомнить, о чем мы разговаривали, а жаль. Знаю только, что я пробовал завести разговор о Карриэре, но о Карриэре отец разговаривать не хотел, а я при каждой попытке понимал, что вот-вот разревусь, – вот почему я так и не показал отцу зеленый шарик. Один раз он попытался рассказать мне про Афганистан и про Германию, но дождь был такой силы, что разговаривать стало невозможно.

Потому что дождь шумел слишком громко.

Перед ужином Дворецкий постучался ко мне, приоткрыл дверь, заглянул.

– Через пятнадцать минут вы спуститесь ужинать, – сказал он.

– Угу.

– «Угу» – американизм, не менее варварский, чем…

– Да, мистер Боулз-Фицпатрик, я спущусь через пятнадцать минут, – сказал я.

– Гораздо лучше, – сказал он.

А потом увидел на полке над моим столом пустое место. И посмотрел на меня.

А я – на него.

– Помогло? – спросил он.

– Чуть-чуть.

– Вы разговаривали с матушкой о…?

– Да так, чуть-чуть. Ей слишком больно…

Дворецкий кивнул.

– Только ей?

Я промолчал.

Дворецкий вошел, подошел поближе.

– Вам будет больно оттого, что вы на него сердитесь, но вы все равно будете на него сердиты – с этим ничего не поделать.

– Я на него не злюсь, – сказал я.

– А по-моему, все-таки сердитесь, – сказал Дворецкий.

– Не злюсь и не сержусь.

– Молодой господин Картер, если только вы не замаскированная мать Тереза, я крайне удивился бы, если бы вы не сердились. Совершенно не зазорно…

– В общем, я спущусь через пятнадцать минут, – сказал я.

Дворецкий кивнул, но подошел к мусорной корзине. Достал из нее скомканный берет.

– Итак, через пятнадцать минут, – сказал он.

– Угу, – сказал я.

Дворецкий ушел, забрав с собой берет капитана Джексона Джонса.

Я лежал на кровати.

Упирался пятками в спинку кровати.

Упирался ладонями в другую спинку кровати.

И бился головой об подушку.

И бил ногами по матрасу.

Потому что он кого-то любит сильнее, чем любит нас.

Кого-то там другого в этой своей дурацкой Германии.

Потому что он уехал в эту свою дурацкую Германию и больше нас не любит.

Уехал – и все.

Если это не йоркер, даже не знаю, что тогда назвать йоркером.

20 Блок-яма

Вы ведь помните, что в октябре с субботними крикетными тренировками на футбольном поле школы Лонгфелло была одна загвоздка: в тот же день в десять утра начинались футбольные матчи «Минитменов», команды школы Лонгфелло. Вот почему по субботам мы вставали раньше, чем в будни, – чуть ли не затемно. Вдобавок Дворецкий считал, что перед тренировкой я должен выгулять Неда вокруг квартала, и потому по субботам мне приходилось вставать ну очень-очень рано.

– А знаете, – сказал я в предпоследнюю субботу месяца, – Энни тоже может выгуливать Неда.

– Мисс Энн – ваша младшая сестра, – сказал Дворецкий.