Говоривший сделал драматическую паузу, и Гнедич машинально отметил, как вовремя он остановился и как верно выдержал интонацию, чтобы сохранить внимание присутствующих.

– А выход весьма простой: совершить политическую акцию. Написать прокламацию и распространять ее. Доказать, что он не менее близок и предан их общим идеалам, чем другие друзья госпожи Гончаровой по кружку. Да, вопрос может рассматриваться и как политический, если есть такое желание, но ведь ясно же, что в основе всего – борьба за уходящую любовь, крайняя степень подавленности и меланхолии в молодом человеке. Не за свержение режима он боролся, а за утраченную любовь жены. И за преступление, совершенное по таким мотивам, наказание может быть назначено куда более мягкое. Защитник сделал то единственное, что может и должна делать защита по уголовному делу: открыть перед судом обстоятельства таким образом, чтобы подсудимый был признан виновным именно в том, что сделал, а не в том, что ему хотелось бы сделать, чтобы он выглядел в глазах присяжных именно тем, что он есть на самом деле, а не тем, кем ему хотелось бы выглядеть перед своими товарищами и перед всем светом, и чтобы наказание, которое ему назначат, было справедливым в рассуждении того, что он совершил на самом деле, то есть соразмерным, учитывающим все смягчающие обстоятельства, если таковые есть.

Гнедич с одобрением глянул на гостя, имени которого не расслышал в общем гуле. Приезд Игнатия, прибывшего в Москву специально, чтобы послушать лекции швейцарского ученого по судебной медицине, сопровождался ежедневными встречами племянника с товарищами по гимназии и по Медико-хирургической академии, а те приводили с собой в гостеприимный дом Гнедичей своих друзей, и шумные разговоры и споры шли здесь постоянно и до глубокой ночи. В спорах этих участвовали и студенты Павла Николаевича, приходящие к своему профессору то за консультацией, то для сдачи зачета или переэкзаменовки. Дело Гончарова, столь странно и трагически переросшее в дело Утина и Жохова, вот уже без малого год будоражило умы и являлось предметом нескончаемых обсуждений и горячих споров не только в среде юристов.

Стоял неожиданно теплый для начала мая вечер, и вся компания устроилась в беседке в окружавшем дом Гнедичей саду, куда кухарка Ульяна принесла самовар и тарелки с пирогами. Сидели тесно, и на лавках вдоль стен беседки, и на парапетах: гостей собралось больше десяти человек. Тонкий запах свежей молодой листвы с трудом, но все-таки пробивался сквозь аромат свежевыпеченных пирогов и дымок от табака.

Павел Николаевич наклонился к сидящему рядом Игнатию.

– Кто это? – тихонько спросил он, указывая глазами на молодого человека, чья речь показалась профессору столь разумной и взвешенной.

– Карабчевский, студент из Петербурга, приехал специально послушать швейцарскую знаменитость, мы на лекции с ним и познакомились. Когда он узнал, что мой дядюшка – сам Гнедич, попросил быть представленным. Да он уж второй день подряд приходит, я еще вчера вам его представил, неужто запамятовали?

– Представь себе, запамятовал, всех твоих друзей разве упомнишь? – улыбнулся Гнедич. – Но я рад, что их у тебя так много. Жаль, брата твоего нет сейчас, он бы непременно вступил в спор и поддержал этого юношу Карабчевского.

– Моему братцу, дядюшка, куда как интереснее в театре быть с очередной пассией, а не слушать наши разговоры. Вы бы повлияли на него, пусть бы как-то устроил свои дела с разводом и женился.

– Не могу, – вздохнул князь.

– Отчего же?

– Слово дал, что никогда не заведу разговор на эту тему. Да и не к лицу мне указывать ему, как жить, я ведь холостяк, пример подать не могу. Ты сам с ним поговори, а то ведь все отмалчиваешься. Вот и теперь: друзья твои спорят, а ты молчишь. Что ж так?

– Хотите мое мнение услышать? – усмехнулся доктор Раевский. – Что ж, извольте.

Дождавшись, когда очередной оратор – коротко стриженная, неопрятного вида девица с горящим взором – закончил рассуждать о том, что ради провозглашения революционной идеи можно отринуть любую мораль, не говоря уж об адвокатской этике, Игнатий заговорил:

– Давайте вспомним, с чего все начиналось и чем закончилось. Если опустить все звенья этой длинной цепи и глядеть только на первое и последнее, то трудно поверить, что эти звенья являются частями одного целого. Однако это так. В первом звене мы видим, что два года тому назад в Петербурге, Нижнем Новгороде и Новочеркасске появились прокламации, в которых говорилось, будто в Париже началась мировая революция, и содержались призывы к молодежи поддержать ее. В последнем же звене мы видим самоубийство молодой женщины, попытавшейся перед тем совершить убийство. Если же мы заглянем в пространство между этими крайними звеньями, то увидим в нем гибель Александра Жохова на дуэли, судебный процесс над присяжным поверенным Утиным, покушение на его убийство, сразу же за ним – еще одно самоубийство. Итого, мы видим три смерти молодых людей, два покушения на убийство, суровый приговор Гончарову, тюремный срок для его адвоката Утина. Для тех, кто не знает всей цепи событий, такая картина кажется невероятной. И тем не менее она именно такова. Можно видеть в этом руку судьбы, Божий промысел. А можно разобрать всю картину с точки зрения психологии, и тогда мы неизбежно придем к необходимости ответить на вопрос: кто виноват в том, что так случилось? Кто виноват в этих смертях и в этом необъятном горе, свалившемся на родных и близких покойных?

На мгновение среди присутствующих воцарилось молчание, прерванное резким высоким смешком:

– Да как же кто виноват? Царский режим и виноват, верно, уважаемая наша Нина Алексеевна? Ведь ежели революционные идеи позволяют для самих себя отрицать любую мораль, стало быть, никакие поступки, совершенные во имя этих идей, не могут считаться дурными. А коль что истинно дурное приключается, то это уж, извольте, претензии к режиму предъявлять надо.

Лицо Нины Алексеевны, той самой коротко стриженной девицы, вспыхнуло, в глазах загорелись веселые огоньки, и в эту секунду она показалась Гнедичу даже симпатичной.

– Для тебя, Ксенофонтов, режим всегда будет хорош, пока ты на отцовские деньги живешь, – ответила она задорно, ничуть не обидевшись. – Ты только оттого так говоришь, что отец тебе разрешил медициной заниматься, с фабрики своей отпустил и учебу оплатил. А не отпустил бы, так ты уже давно начал бы проклинать заводчиков и прочих капиталистов. Каждый день ворчишь, что за мизерное жалованье с утра до ночи принимаешь больных из числа крестьян, работников и бедноты, а кто виноват в их бесчисленных болезнях? Кто виноват в антисанитарии, голоде, непосильном труде? Разве не режим? Отцовские деньги тебя греют, потому и режим не мешает. А не было бы тех денег, так послушали бы мы, как ты запоешь.

Павел Николаевич Гнедич снова склонился к Игнатию.

– А эти двое? Кто такие?

– Ксенофонтов – врач в городской больнице, мы с ним вместе учились, а Нина – журналистка, такая, знаете, из нигилистов. Да вы не обращайте внимания, они всегда так друг с другом разговаривают. Все не поженятся никак. Ксенофонтов и рад бы, но Нина не соглашается, считает, что если уж отрицать моральные нормы, то во всем. Роль гражданской жены ее вполне устраивает.